Соленая Падь
Шрифт:
– Кого, кого?
– переспросил Мещеряков.
– Насмерть?
– Энтих - насмерть. Ну, есть еще и другие, раненые. Только все одно, едва ли не в любом случае идти на белых варваров арарой имеется расчет. Когда бы они и еще оставались в селении, не убежали бы прочь, сколь они мирного населения унистожили бы? Притом - навсегда!
Мещеряков оглянулся. Оглянулся еще раз.
Никто не спросил, какой же это солдат, какой главком, который сам не управляется, а посылает в бой стариков и ребятишек? За что и за кого война? За ребятишек она, за ихнюю жизнь и свободу, а когда так - кто же имеет право скомандовать
Он снова вдруг представил себе пестроконную лохматую арару, плотную конь к коню, лицо к лицу, - из которой, казалось, невозможно было вырвать ни одного коня, ни одного лица. Но вот - вырваны были... Один старик, двое ребятишек, пять коней. Притом - навсегда.
Тихонько Мещяряков повернулся к Власихину.
Зачем-то он стоял здесь, Власихин? Зачем-то был? Но даже тот не упрекал, не спрашивал, спокойно, а все-таки чувствовал победу. Совершенно никто не упрекал. Правду сказал нынче Власихин о себе: он был, как все были. Ни от кого не отличался. Своего добился - отстранил родных сынков от войны, одержал победу. А самим собою перестал быть, стал как все, и только. И некому было понять нынешний бой... "А кто бы это мог понять?
– подумал Мещеряков.
– Довгаль? Даже он и то - навряд ли... Брусенков? Даже думать нечего. Ни в коем случае... Жгун - вот кто мог бы..."
Тут Гришка Лыткин уже заметил, что он сейчас, сию минуту нужен своему начальнику.
Протиснулся сквозь народ, что-то такое доложил главкому, поглядел туда-сюда. Вытаращил глаза.
– Товарищ главком, а у вас в папахе-то, однако, дырка образована! Однако - пулей?
Мещеряков скинул папаху - правильно: сквозь прошита двумя дырками, с той и с другой стороны... Не очень заметно, Гришке Лыткину с его вострым глазом только и видно сразу, остальные никто не хватились.
Гришка протянул руку, послюнявил палец, стал мерлушкин завиток направлять, чтобы он прикрыл переднюю дырку. Завиток не направлялся.
– Ничего!
– сказал Гришка.
– Вам супруга, Дора Александровна, с изнанки прихватит ниткой - вовсе не заметно будет. Она сделает - комар носу не подточит!
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Второй съезд начал свою работу в десять часов утра 2 октября 1919 года.
Погода была удивительная: теплая, снег, выпавший несколько дней назад, теперь уже растаял без следа, небо было синим по-летнему, тени на земле отпечатывались густо.
Солнце перебродило за нынешнее жаркое лето, прошло сквозь знойный июль, сквозь осенние заморозки и одну-другую ненастную неделю припозднившейся в здешней местности осени, а теперь было ровным, мягким, жилым и печным.
Стояла на пашенном взгорке, за озером, копна, кем-то брошенная, неубранная, - так видать ее было далеко-далеко, со всех концов села. Какой-то нехристь бросил ее, одинокую, в подчищенном под гребенку поле, она и торчала, словно прыщик. Потом кто-то догадался - сметал и увез копешку, а тогда и еще глубже открылись дали. В далеком бору можно было различить коричневые стволы сосен, снизу прикрытые яркими пятнами кустов боярышника.
Проходил съезд в огромном амбаре бывшей кузодеевской торговли, но и амбар оказался тесным, и делегаты мигом разобрали торцовую стену, соединили амбар с завозней, которая была под одной с ним кровлей.
Тяжелые двери амбара с крестами железной поковки на
И под ногами, на крепких деревянных половицах, скрипело и похрустывало - там, в разных местах, рассыпано было пшеничное, конопляное, гречишное зерно, кусочки комковой соли, битого стекла, еще чего-то.
Около тех и других дверей стояли кадушки - делегаты пили и в перерывы, и во время заседаний, черпали ковшами, облупленными эмалированными чашками и одной деревянной, обкусанной со всех сторон поварешкой. Но и этой посуды не хватало на всех - у кадушек толкалась очередь.
В ограде перед амбаром крутились ребятишки, играли в чехарду; притомившись, забирались в делегатские тарантасы.
Большая часть приезжих из других деревень и сел делегатов была Довгалем Станционным по списку распределена на постой по дворам Соленой Пади, но были и такие, что опоздали к началу съезда или считали, что съезд продлится день, не больше, на постой не пошли, а поставили свои тарантасы у коновязи обширного торгового двора.
Теперь эти бездомные делегаты и ночевали здесь, разжигая костры, тут же кормились кони, помахивая торбами с овсом. А другие кони, которым хозяева торбы не подвесили, переминались с ноги на ногу и то грустно и часто мигали на счастливцев, то совсем закрывали глаза.
Над табором час от часу гуще становился воздух - пропитывался запахом конского навоза, и ребятишки все больше и больше млели в тарантасах.
Они торчали здесь не просто так: караулили скамьи и табуретки, которые были собраны нынче в кузодеевский амбар чуть ли не со всей тысячи изб Соленой Пади и ближних к ней выселков. После окончания съезда они должны были в тот же миг ухватить имущество, доставить его по домам.
Съезд шел третий день, и третий день караульщики несли свою вахту.
Открыть съезд было поручено Довгалю, и он произнес приветствие, встреченное бурными овациями.
В последний момент, только Довгаль кончал речь, пришло неожиданное сообщение: в Моряшихе, сызнова освобожденной от белых, открылся другой съезд - созванный земскими деятелями. Оказывается, были села, даже целые волости, которые выбирали делегатов сразу на два съезда, а были и такие, которые съезд в Соленой Пади бойкотировали...
Собрались в Моряшихе кооператоры, торговцы, кулачество, некоторая часть учительства, священники, а еще делегаты трудового крестьянства, такие же, как в Соленой Пади. И Довгаль тотчас снова взял слово - как мог, разъяснил положение.
Тут была своя история.
Земство всегда стояло за Временное всероссийское, а после свержения Советской власти - и за сибирское временное правительство; это привело его к сотрудничеству с Колчаком.
Однако вскоре колчаковцы начали преследовать даже своих союзников, анненковцы - те вообще ничего и никого не признавали, кроме нового монарха на святой Руси. Колчака и того обзывали "левым" за то, что он в своих воззваниях обещал Учредительное собрание, в эсерах же видели виновников революции и свержения монархии, сводили с ними старые и новые счеты - тоже вешали, тоже убивали.