Солнце далеко
Шрифт:
— У них закон такой, Леса! Если кого застанут — тут же на месте расстреливают. Мне об этом люди рассказали. Да и я присмотрелся нынче. Ни разу не ругнулись при бабе, — упорно продолжал защищать партизан крестьянин в гуне, со значком красного креста. Он не выпускал изо рта цыгарку.
— А ну тебя к черту, Жика! Это те самые, что перед войной продавались за три бумажки, — продолжал гнусавить мужичонка. — Ты мне вот что скажи: есть у них связь с Россией? Вот что хотел бы я знать! А то, что они прикидываются святыми, так это все одна пропаганда!
Партизаны повели коло. Танцевали только бойцы. Всех перещеголяли новички
— А какая польза от этой связи, если король их не признает? — заметил безбородый, прерывая крестьянина, который, видимо, сочувствовал партизанам и утверждал, что у них есть связь с Москвой. — Англия их не признает. Русские и немцы пускай дерутся себе сколько угодно. Все равно англичане подложат им свинью. В конце концов они, как и в прошлую войну, сядут во главе стола. Учитель мне говорил, что англичане никогда не проигрывали войны. Черчилль — большая голова, так и знай.
А партизанам плевать, что Англия их не признает. Станут они кровь проливать, чтобы потом отдавать власть другим! Они тоже не дураки. Я вам вот что скажу: у нас революция. Вот как в России в семнадцатом году, когда убили царя Николая и поставили Ленина. Мне один русский художник рассказывал, что этот Ленин околдовал народ. Художник говорил, что революция опасней войны… Идет, например, по городу трамвай, битком набитый, вдруг из-за угла начинают стрелять из пулеметов. Кровь так и брызжет.
— А спросишь их о короле, этих партизан, — молчат, словно рыбы, — прервал спорящих безбородый. — Я как-то пристал к одному, а он говорит: король, мол, предатель. А сам скалится на меня, как монах на молодую вдову.
— Послушайте, люди! Это все политика. Разве нас однажды уже не надули? Пока не сядет тебе на шею, он и милый, он и хороший, хоть к ране его прикладывай. А как оседлает тебя да возьмет власть в руки — вот тогда попляшешь!.. — ехидно сказал старикашка в заячьей шапке, выбивая трубку о ладонь.
— А уж это само собой. Если они возьмут власть, мы пропали, — согласился с ним безбородый. — Погонят нас в колхозы. Обдерут, как липку! Не зря они столько о России рассказывают. Вот тот, что был у меня, как начал расхваливать Россию, так его и не остановишь. Я слушаю, а сам думаю: «Э, нет, братец, меня не проведешь. Знаю я твою пропаганду».
Наступило короткое молчание.
— Да, пришли времена царя Лазаря, — сказал, вздохнув, крестьянин, защищавший партизан. — Под чью власть идти? Под чью-то идти надо. А под чью — не знаешь. Вот и угоди ей теперь.
— Поживем — увидим. Только знайте, что вся эта бесовщина обрушится на наши головы. Так уж нам суждено. Если бы это было хорошо, и черт пошел бы в крестьяне, — примирительно заметил старикашка, завернул трубку в тряпицу и сунул ее во внутренний карман гуня.
— Вы что же, друзья, не посылаете своих сыновей бороться за свободу, а отправили их к четникам, народ резать? — сказал, подойдя к ним, Вук, который давно обратил внимание на их таинственную беседу.
Крестьяне смущенно посмотрели на него, испугавшись, не подслушал ли он их разговора.
— Вот была бы у нас одна армия, не воевал бы серб против серба, — я бы тогда, парень, сразу его к вам привел, — ответил седой безусый крестьянин. — И сам тоже пошел бы с ним, хоть и стукнуло мне пятьдесят шесть. А так не поймешь, кто пьет,
— Я такой же крестьянин, как и ты, дядя. И у меня есть хозяйство и дом, а вот в сорок первом ушел в партизаны. Для этого большого ума не нужно. Одни бьются против немцев, другие защищают немцев. Чего же здесь раздумывать! Стыд! Деревня ваша вся целиком у четников. Где ваша молодежь? Вечером в нас стреляли. Стыд!
Крестьяне молчали и с нетерпением ждали, пока Вук кончит, чтобы незаметно улизнуть. Но Вук продолжал говорить, все больше распаляясь и нападая на собравшихся. Он словно хотел вылить и выместить на них весь гнев и горечь, которые жгли ему грудь. «Все они готовы перейти к четникам, все рады мучить и убивать. Такие все. Нет уж, пусть я лучше после войны стану живодером, ловить собак по базарам, только не крестьянином! Нет! Не буду! Они меня погубили. Вот негодяи! Прикидываются простачками да добрячками, а сами готовы кровь из тебя выпить!» Внезапная острая ненависть к мужикам, охватившая Вука, преследовала его и тогда, когда он расстался с ними; она так и не проходила. Но в этот вечер Вук даже не задумался над тем, откуда она взялась. Ему казалось, что он просто освободился от какого-то заблуждения и понял что-то новое.
Партизаны продолжали петь и плясать, но крестьяне недолго оставались в школе. Разом, как по команде, они все бросились к дверям и разошлись в разные стороны. Вуку показалось это подозрительным, и он поделился своими опасениями с Павле. Но комиссар не придал этому никакого значения. Партизаны натаскали соломы и стали размещаться на ночлег.
Вдруг за деревней с разных сторон послышались выстрелы из винтовок. Павле и Вук, которые сидели за столом и разговаривали о завтрашнем дне, переглянулись.
— Ну, что я тебе говорил? — самодовольно сказал Вук, чувствуя, что был прав, подозревая крестьян.
— Джурдже, пошли людей в дозор! — приказал Павле.
Джурдже разослал патрули во все концы деревни.
Четники стали бить по школе из автоматов. В эту минуту вошел Йован. Его сопровождали двое вооруженных крестьян.
— Тебе письмо, Павле, — сказал он, поздоровавшись, и вынул из кармана измятый пакет. Передав его комиссару, он подошел к Вуку и тихо сказал, что немцы в течение всего дня подтягивали к Мораве войска на грузовиках.
— Утром непременно жди нападения.
— А много их?
Мои провожатые насчитали пятнадцать машин. Подвозят и минометы. Вечером прибыло еще несколько грузовиков.
— Слышишь, Павле?
— Подожди, — перебил его комиссар, поднося письмо к лампе. Он нахмурился, и на лице его появилось выражение крайнего недоумения. Вук сразу понял, что в письме содержатся плохие известия. Это заставило его призадуматься. К ним подошел Джурдже. На днях, когда формировались новые роты, Джурдже назначили командиром, и сейчас он считал себя вправе присутствовать при чтении письма. Немного погодя к ним робко приблизилась и Бояна. Ей хотелось узнать у Йована о Второй роте и об Уче. Она завела разговор издалека. Йован понимал ее беспокойство, но не хотел говорить ей о том, что было ему известно.