Солнце сияло
Шрифт:
— Ничего бы ты не сделал, — подытожил я наше унылое препирательство, и Ульян не нашел больше аргументов возражать мне.
Когда утром в Москве мы сошли на перрон Павелецкого вокзала, мы с ним чувствовали себя такими сросшимися за эту поездку — будто сиамские близнецы.
— Поехали к нам, — позвал меня Ульян. — Нину увидишь, Леку. Сколько уже не виделись!
Я не согласился. Я возликовал от радости.
И как мила, как уютна показалась мне замызганная, изношенная временем до ямин в ступенях крутая лестница, что вела к ним на второй этаж.
— Ты теперь снова можешь к нам
Комната Стаса сияла верноподданнической готовностью встретить его и объять уютом обжитых стен. Висели на вбитых в стену гвоздях два пиджака, воздетых на плечики, подсматривали за миром друг из-под друга рубашки, ярко цвели, обвившись вокруг плечиковых вый, плоские анаконды галстуков и выглядывали из-под подолов рубашек обшлага брюк. В изголовье наспех застеленной пледом кровати стоял на полу, блестя шпагой вытянутой антенны, двухкассетник «Panasonic», высилась рядом кособокая стопка книг, торчали с венского стула возле окна гофрированные шланги скомканных синих джинсов.
— Может быть, тебе подойдет что-то из его одежды? — спросила Нина у меня из-за плеча. — Возьми. Все равно отдавать в церковь. А так памятью будет.
— Почему дядь Саня должен брать одежду дяди Стасика? — громко подала голос Лека. — А что будет носить дядя Стасик, когда вернется?
Она всюду ходила за нами, и весь вид ее откровенно свидетельствовал, что прямой смысл произносимых слов не удовлетворяет ее ни в малой мере и она пытается проникнуть в тот, тайный, который мы от нее скрывали.
— Дядя Стасик, моя милая, уже не будет носить эту одежду, — сказала Нина, взглядывая на дочь с выражением бесконечной правдивости. — Он слишком далеко уехал. Он навсегда уехал. Он не вернется.
— Но это его вещи, — настойчиво проговорила Лека. — Нехорошо пользоваться не своими вещами.
Похоже, она или отвыкла от меня, воспринимая теперь как чужого, или была так сердита за мое исчезновение на полтора года. Когда мы с Ульяном переступили порог, она не бросилась ко мне, как прежде, не повисла на шее, а даже отпрянула в сторону — только я шагнул к ней, чтоб поздороваться, и спрятала руки за спину, глядя на меня с настороженной строгостью. У нее был такой взгляд — меня въяве пробило током.
— Вещи не должны пропадать бесцельно, — ответила Леке Нина с нравоучительностью. — Вещи должны служить людям.
— Я не хочу, чтобы дядь Сань носил вещи дяди Стасика, — сказала Лека, пробираясь между нашими ногами в комнату. — Возьми магнитофон, дядь Сань. Магнитофон не надо надевать на себя.
Она прошла к изголовью кровати, присела перед магнитофоном, палец ее ткнулся в кнопку пуска, та щелкнула, мотор потянул ленту, и умирающий от СПИДа Меркьюри хрипло вывел свое страшное и гениальное «Show must go on!..».
Мы с Ниной переглянулись и, не сговариваясь, отпятились от порога Стасовой комнаты, так и не переступив его.
За столом в их кухне-столовой мы просидели немерено сколько времени. После застолья естественным ходом вещей мое пребывание здесь должно было завершиться прощанием, но я все оттягивал этот миг: пока я был с
Трапеза, как известно, смягчает самые жестокие сердца, умилостивила она и Леку. Наследница древних эллинов обратилась ко мне раз, обратилась другой, ответила на мой вопрос, ответила еще на один, и я понял, что ее расположение возвращено мне.
— Хочешь послушать, как я играю? — спросила она.
— Ты? Играешь? — удивился я.
— Да, я уже во втором классе Гнесинской школы, — сказала она с кроткой смиренностью, из-под которой так и рвануло неусмиренной гордыней.
— И ты тому виной! — наставил на меня указательный палец Ульян.
Теперь я уже не стал выражать своего удивления. Конечно, мое предложение отдать Леку в консерваторию было не более чем зубоскальством, но кто же не знает, что самые серьезные последствия произрастают из шуток.
— С потерей целого года. Заново пришлось пойти в первый класс, — не без укоризны в мой адрес добавила Нина.
Этюды Черни, «Бабушкин вальс» и вальс Грибоедова, адаптированный Чайковский и Моцарт, а под занавес «К Элизе» Бетховена — я получил полную порцию тех опусов, что положено отыграть ученику первого класса специализированной музыкальной школы.
Странное, однако, дело: Лека примирила меня с неизбежностью моего ухода из их дома. Она самоупоенно демонстрировала мне на вывезенном из побежденной Германии «Бехштейне» свои достижения, Нина с Ульяном пылали в родительском чувстве гордости за нее, и я ощутил: жизнь идет, жизнь не кончается, и ничья смерть не может остановить ее для живых.
— Не пропадай, — обнимая меня и похлопывая по спине, сказал Ульян.
С межмаршевой площадки, по-тюремному освещенной из-под потолка перекошенным запыленным окном, я обернулся к ним и помахал рукой.
Они, все трое, тотчас ответно вскинули руки и тоже замахали мне.
И тут, в этот миг, я ощутил их Атлантидой, обреченной на затопление взбесившейся водной стихией. Они уже остались единственными жильцами во всем подъезде. Внизу, в квартире под ними, была фирма, фирма была над ними, у них обрезали газ, потому что газовая труба чем-то мешала фирмам, и сколько они ни требовали справедливости по ДЭЗам и управам, никто им трубу не восстановил. Им пришлось покупать электроплиту, но дом их числился газифицированным, и они платили за свет по двойным расценкам. Взбесившаяся водная стихия перекатывала свои валы по всему пространству их Атлантиды, и что могло помешать этим валам поглотить ее безвозвратно?
— Держитесь! — крикнул я на ходу, продолжая махать рукой.
Едва ли они поняли смысл, который я вложил в это восклицание. Но, продолжая свое движение вниз, я еще успел увидеть, как они, снова все трое, согласно закивали мне.
— И ты держись! — крикнул мне вдогонку Ульян.
Думаю, его пожелание имело отношение к причине, по которой я оказался у них, куда большее, чем мое.
Легко дать совет «держаться». Пойди исполни его.
Состояние, в котором я находился в те месяцы — после убийства Стаса, вероятно, и называется депрессией.