Солнце сияло
Шрифт:
— Да иди ты, на пять лет! — отмахнулся я.
— Ну, на шесть, — хохотнул Юра.
— Ладно, — сказал я. — Кто медведя убил, тот его шкуру сейчас и топчет. Разъясни мне, как я в тусовке мог быть, если, говоришь, группы нет — не пропрешь?
Уж слишком он противоречил сам себе. По прежней его версии выходило, стоит сделать запись — и ты внутри круга, все тебе рады и счастливы, по версии нынешней, не будет на кого опереться — обокрадут и сожрут.
— Без группы — нет, не пропрешь, — подтвердил Юра.
Я не стал жать на него дальше. У Юры был талант уходить
— Ладно, — снова сказал я. — Послушаешь, что получается?
— А как же! — изумился Юра. — Я для чего и пришел?
Мы просидели с ним, передавая друг другу танковый шлемофон наушников, часов шесть или семь. Пришла Тина из своего веселого медучреждения, звала нас ужинать, поужинала без нас, посмотрела фильм по телевизору, проголодалась, снова перекусила, — мы все сидели.
Тот длинноволосый, с обширной пустошью на темени многостаночник из компании Бочаргина — и сакс, и кларнет, и клавишник, а еще торговля эксклюзивными пылесосами для заработка — объявился у меня однажды в доме незваным привеском к бас-гитаристу группы, для которой я делал клип. И с которой под конец работы мы вдрызг разругались — когда я имел глупость признаться в грехе музсочинительства.
Бас-гитарист как ни в чем не бывало позвонил мне — так, будто мы расстались лучшими друзьями, и заблажил в трубке — сама радость слышать меня, весь укор и обида:
— Тут слухи доходят, ты что же, а: саунд строгаешь! Саунд строгаешь, а старые друзья слухами должны питаться! Ну, слабать у тебя не зовешь, так хоть послушать-то? Интересно же старым друзьям! Сколько водки выпито, пока клип тот склепали! Клевый клип, мы всегда говорим: на новый бабла наскребем — только Санька' приглашаем. А ты саунд пилишь — и все утайкой! Клевый саунд, по слухам, выпиливаешь!..
Я рассиропился. Я потек, как свеча от горящего фитиля. Надо признаться, мне было лестно, что о моей записи поползли слухи и что о ней говорят «клево». В достоверности информации о слухах у меня не возникло никаких сомнений. Подыскивая себе исполнителей для живого звука, я забросил такой широкий бредень — круги от него могли, наверное, дойти и до Организации Объединенных Наций.
— Что я утайкой, — ответил я позвонившему мне бас-гитаристу. — Хочешь послушать — подъезжай.
Здорово я рассиропился. Пустил слюни на грудь, как последний дебил.
Но уж ожидать того, что он притащится ко мне с этим плешиво-длинноволосым из компании Бочара, я не мог никак. Я распахнул двери — и, коротко поздоровавшись со своим гостем, удивленно воззрился на его спутника.
— Не узнаешь? — фиксато осклабился плешивый. За время, что прошло с нашей встречи у Бочаргина, он умудрился еще и разжиться железным зубом. — У Бочара мы познакомились. Ты еще играл тогда.
Тут я вспомнил его. Но с какой стати этот бас-гитарист притащил с собой такой привесок? Не отвечая плешивому, я взглянул на бас-гитариста.
— Ты знаешь, — так же, как по телефону, радостно заблажил он, — Севка как услышал, что к тебе иду, я, говорит, с тобой! Ему тогда, у Бочара, что ты делаешь показалось.
— Точно, — кивая, подтвердил плешивый продавец
Я постоял-постоял в дверном проеме, загораживая его собой, некоторое время еще и посторонился, впуская их внутрь. Великая вещь, лесть. Она открывает двери — в полном смысле слова. Что ж, может быть, так все и есть, подумалось мне в тот миг. Плешивый и в самом деле не особо возникал там, у Бочаргина, или даже вообще не возникал, сидел готовился демонстрировать свой пылесос… но мне уже стать свидетелем этой демонстрации не удалось. Севой его звали, оказывается.
— О, между прочим! — сказал плешивый Сева, высвобождая из черного полиэтиленового пакета, который держал до этого в руках эдакой скаткой, две «кристалловские» бутылки водки. — Без презентов считаем появляться неприличным.
— Между прочим! — одобрительно покивал на него бас-гитарист — так, словно большего счастья, чем сорок градусов, для меня в жизни не было.
Его, вспомнил я сейчас, звали Вадиком.
В холодильнике у меня нашлась едва начатая литровая коробка апельсинового сока. Я принес его к водке, но и Вадик, и Сева дружно замахали руками:
— Еще не хватало! Добро-то портить!
Но мне что-то совершенно не хотелось пить. Не люблю пить, когда не хочется. Я плеснул себе водки на самое дно и налил полстакана сока.
— Э, что так! — взял со стола поставленную мной бутылку Сева, решительно наклоняя ее над моим стаканом.
Я отдернул стакан, и, захлюпав из горлышка, водка облила мне руку.
— Нет, ну а что же так! — воскликнул Сева, недоуменно переводя взгляд с меня на Вадика. — Пить так пить!
— Вот и пей, — со смешком сказал ему Вадик. — Кто тебе мешает. Главное, когда пьешь, следить, чтобы другие себе больше не наливали.
— Нет, я так не могу. — Сева снова понес бутылку к моему стакану. — Что же я буду пить больше, чем другие. Это нечестно.
Я не выношу, когда меня заставляют пить. Ты не хочешь, а тебя заставляют и обижаются твоим отказом. Словно бы отказ от выпивки — род оскорбления.
Я забрал у Севы бутылку и поставил под стол между тумбами. Сел к компьютеру, выставил на экране мышью нужные позиции и подвел курсор к кнопке включения.
— Что, начнем? — спросил я, протягивая им наушники, чтобы каждый приставил себе к уху по черному блюдцу. Динамиков у меня не было, на динамиках я сэкономил и обходился звуком, поступавшим прямо в слуховые отверстия.
Первым наушники у меня из рук взял Вадик:
— Начнем-начнем. Горю нетерпением. Давай врубай.
Сева присоединился к нему, казалось, после некоторого раздумья.
— Ну, если ты считаешь, что я что-то не так, то извини, — сказал он, глядя на меня с таким видом, будто зажимал в себе переполнявшие его благие намерения.
— Врубаю, — объявил я, щелкая мышью.
У меня были доведены до ума две композиции. Одну из них я дал на затравку. Решив, что другую оставлю напоследок. А в середине я ставил им слушать все остальное — с оголенным хребтом конструкции, неоштукатуренное, неотделанное, в торчащих наружу арматурных прутьях.