Солнце сияло
Шрифт:
Выдирать его из кармана, заламывая Севе руки, стаскивая с него куртку, не пришлось. Сева вытащил диск сам.
— Жаль, Саня, — сказал он, отдавая диск. — Так ты мне показался…
Вадик, когда за Севой закрылась дверь и мы вернулись на кухню, покаянно встал передо мной на колени — его состояние позволяло ему такую аффектацию:
— Винюсь! Саня, винюсь! Не мог предположить! Так просил взять с собой! Говорит, запал на то, что ты мутишь. Жутко, говорит, запал!
— От кого ты услышал, что я делаю запись? — пришло мне в голову спросить Вадика.
Вадик, уже поднявшийся
— Да, точно, — выдал он наконец. — Есть такой один. Тоже бас-гитарист. Вроде он в группе Бочара шьется. От него услышал. Точно.
От бас-гитариста из группы Бочара! Я тотчас вспомнил его. С косичкой, как у Юры Садка, тот, что был агрессивней всех остальных, если не считать самого Бочаргина и ветерана подпольного рока. С которым мы, когда я уже уходил, едва не подрались.
— Как ты думаешь, Вадик, а откуда этот Сева узнал, что ты ко мне собрался идти? — спросил я.
— Севка-то? — переспросил Вадик. — Да от того же баса, от кого еще.
— И для чего, как думаешь, он скачивал мой саунд? Или для кого? Если они оба с Бочаром шьются?
Вадик, морща лоб, смотрел на меня, честно пытался понять, что такое я хочу из него достать, но эта логическая задача была ему сейчас не по плечу.
— Надо выпить, — проговорил он. Взял свою водку, заставил меня взять мой стакан и чокнулся со мной. — Водка расширяет сосуды, а следовательно, улучшает мыслительный процесс.
— Для Бочара он скачивал, — сказал я Вадику. — Вот для кого.
Насчет Бочаргина я догадался; но я не догадывался, я не мог и предположить, предвестником чего появлялся у меня этот плешиво-фиксатый его посланник, зарабатывающий на жизнь продажей пылесосов.
Именно в то время, когда занимался записью, я и познакомился с Ловцом. Это произошло в «Испе» — том магазине музыкальной техники, где я сначала купил синтезатор, а потом, оборудуя свою студию, сделался и завсегдатаем. Нередко я заходил туда не для того, чтобы что-то купить, а просто так посмотреть, что появилось нового, потрепаться с ребятами продавцами. Я стал среди них своим, и они давали мне домой без всякого залога — и на неделю, и на две — потестировать то микрофоны, то конверторы, то еще что, после чего я приносил им это как не устроившее меня и получал новый набор увесистых коробок, коробочек, а случалось, и коробов.
И вот однажды, заскочив так сюда, я увидел, как мои приятели продавцы впаривают очередному случайному посетителю концертный пульт, который ему был явно не нужен. Он интересовался студийным пультом, а они, почувствовав в нем откровенного лоха, подсовывали ему залежавшийся у них товар. Это был ширококостный, такого как бы борцовского типа мужчина лет тридцати трех, по-необычному для завсегдатаев магазина одетый — художественно, но дорого: в светлых полотняных брюках тонкой выделки, в светлом же, но подчеркнуто контрастирующем с брюками по тону блайзере, а его ботинки, когда мой взгляд неизбежно скользнул на них, окончательно выдали в нем человека небедного.
Его сангвинистическое
Прозрев в нем молодого Хема из жилища над лесопилкой, я сразу почувствовал к нему симпатию и род сочувственной жалости, что мои приятели продавцы обглодают его сейчас, подобно пираньям, до скелета. При этом, однако, я был бессилен чем-либо помочь ему: мои попытки вмешаться в процесс потрошения кошелька были мгновенно пресечены, а я сам оттеснен от лоха в тысячедолларовых ботинках.
Но, к моему удивлению, ничего у продавцов не вышло. Жертва оказалась исключительно пираноустойчивой. Казалось, она была готова поддаться на уговоры, казалось, она уступала натиску — и вдруг уверенным сильным движением разметала вившуюся вокруг стаю и выплыла на чистую воду.
— Я должен подумать, — произнес молодой Хемингуэй из жилища над лесопилкой, и было это сказано так, что продавцы, только что являвшие собой сам напор, вмиг поскучнели и оставили свою несостоявшуюся жертву в покое.
Но все же я посчитал нужным выйти из магазина следом за ним.
— Э-эгей, — позвал я мужчину. — Эгей, постойте!
Он так и сделал: остановился и обернулся.
— Хотел вас предупредить об одной вещи, — сказал я, подходя. — На всякий случай. Я сейчас присутствовал при вашем разговоре…
— Да-да, заметил, вы слушали, — отозвался он заинтересованно. — И что? Дорого, полагаете?
Я не смог удержать себя от улыбки. Он был настоящий лох, как ему и удалось так лихо стряхнуть с себя всю эту насевшую на него в жажде богатой добычи свору?
— Нет, не в цене дело. Цена — это как карман позволяет. Вам сам пульт не подходит. Это совсем не то, что вам нужно.
Пусть мне простится сравнение, что я должен употребить, но точнее, как ни исхитряйся, не скажешь: лицо его — в пандан мне — озарилось улыбкой. Если моя улыбка, ощутил я в этот момент, отдавала невольным высокомерием посвященного, то в его улыбке была абсолютная чистота жанра: он обрадовался — и это чувство естественным образом выразилось улыбкой.
— Значит, не то, что мне нужно, — проговорил он. — Вы подтвердили мои ощущения. Благодарю вас.
— Не за что, — сказал я. — Но лучше, если вам что-то требуется, в следующий раз приезжать с кем-то, кто разбирается, что к чему.
— Да, это, конечно, так, — согласился мужчина. — Но я пока только присматриваюсь. Я еще не знаю пока… стоит ли овчинка выделки. — Он снова улыбнулся.
Но теперь это была не та, не прежняя улыбка. У этой улыбки был несомненный подклад. Однако что именно он означал, было мне непонятно.
— Занимаетесь музыкой? — спросил я.
— Не совсем. — Улыбка на лице мужчины все так же выдавала какую-то его тайну, но все так же эта тайна была мне недоступна. — А вы музыкант?