Солнце сияло
Шрифт:
— Где? В каком РАО? Что это такое? — проорал я.
— Это аббревиатура, Российское авторское общество значит. Хочешь зарегистрировать свои авторские права — подаешь туда заявку, платишь… А вообще, я помню, была одна громкая история, как Союз развалился. Там тоже… там прямо чужие фонограммы сперли, и пел под них один, известный довольно певец…
— Ну? — снова вопросил я. — И что?
— Да и ничего. Так, сошло как-то на нет.
Мне не нравилось, как он говорил со мной. Вяло, темно, уходя от прямых ответов. Ведь тогда, с Арнольдом, когда позвонил
— Так и что ты мне предлагаешь, не могу понять? — потребовал я от него внятности.
— Что, — проговорил Юра. — Сходи в РАО, давай. Выясни там. Там тебе подскажут.
Разговаривая с ним, я не заметил, как выдул весь кофе. Выдул, чашка опорожнилась, и я не получил от кофе никакого удовольствия.
Тинин сын вместо того чтобы сидеть у себя за партой и делать уроки, стоял в дверях кухни и ждал, когда я закончу разговор.
— Все? Разобрался? — с надеждой спросил он, отсылая меня к тем словам, с которыми я отправил его от себя делать уроки.
Что мне оставалось, как не пойти навстречу этой его надежде?
— Разобрался, — сказал я. — Это Юра Садовников такой есть — помнишь его? — вот, оказывается, он туда диск дал. Сюрприз хотел устроить.
— И получился сюрприз, да?! — разом вспыхивая светом желанной радости, воскликнул мальчик. — Поздравляю! — снова протянул он мне руку, и теперь я вынужден был принять ее и ответить на его крепкое мужское рукопожатие.
Дождь лил как из ведра. Как из ведра лил дождь. Лил как из ведра дождь.
Так я развлекал себя лингвистическими упражнениями, стоя на полукруглом крыльце «Русского бистро» на углу Тверской и Мамоновского переулка. Я еще помнил, как это «бистро» было «кулинарией» и Мамоновский переулок назывался переулок Садовских. Один — граф, другие — актерская династия. Граф положил актеришек на лопатки.
Дождь рушился с низкого тяжелого неба сплошной шипящей стеной странный, не осенний, совершенно июльский дождь. Словно бы запоздалое прощание лета с готовой уйти в стылое предзимье природой, вычесанной уже до черной, пожухлой наготы. Встреча с Вадиком, притащившим тогда ко мне того плешивого Севу, отодвигалась, по крайней мере, на срок, пока в воздухе висела эта водяная стена.
Выражая всем своим напряженным обликом преодолеваемое страдание, внизу около крыльца возникла фигура под зонтом. Рванула стремительно наверх по лестнице, я отступил в сторону — и в следующее мгновение узнал Вадика. Джинсы у него, от ботинок до самых бедер, были мокры, будто выстиранные. Он летел ко мне, несмотря на такой потоп!
— Потоп не потоп, а что ж тебе ждать меня! — сказал Вадик, когда мы уже сидели за столиком в углу с дымящимся кофе в чашках — все, как должно, он сбросил ботинки, стащил носки, и его мокрые ноги с мозолистыми пятками были воздеты на свободный стул обсыхать. — Тут тебя колотун бьет, а я где-то там буду дождь пережидать. — Он достал из внутреннего кармана куртки пластмассовый футляр с диском, положил на стол и толкнул ко мне. — Держи. Плеер с собой захватил?
Еще
— Ну вот, а говоришь, что было бежать! — голосом, исполненным насмешливой укоризны, протянул Вадик. Пошевелил пальцами ног, чтобы между ними провентилировалось, и отхлебнул из чашки. — Послушаю вместе с тобой. Вообще мне Бочар на фиг нужен, я знал, что у нашего клавишника этот его новый диск есть — ну, есть и есть, что мне Бочара слушать? Хотя слухи последнее время ползли, что он новую музыку пишет, из подполья решил выползать. И тут ты звонишь!
Я слушал его и одновременно читал обложку диска. Нет, ни одного названия не совпадало. Но, по крайней мере, одна из композиций на диске точно была моя.
Я раскрыл футляр — диск покойно лежал в своем гнезде невинным, неоперившимся птенцом. Лицевая сторона его в отличие от моего была выполнена фабричным способом: крупно имя Бочаргина, название его группы, помельче имена музыкантов.
— Загадывай, — сказал я, доставая диск из футляра и вкладывая в приемник плеера. — Сколько моих? Одна, две, все?
Вадик так и вскинулся.
— Все! — воскликнул он. — Ты даешь! Как себя ценишь. Две! — выставил он перед собой указательный и средний пальцы. И добавил к ним большой: — Три, от силы!
Теперь, после того как он примчался ко мне под ливнем, я его больше не держал в списке подозреваемых — что это он мог передать мой диск Бочаргину. Вместе с тем я бы не хотел, чтобы он оказался прав относительно бочаргинского диска. Хотя сам я и произнес «все», на деле я тешил себя надеждой, что, кроме той одной композиции, прозвучавшей по радио, здесь нет больше никакой другой моей вещи. А его «три, от силы» — такое же преувеличение, как мое «все».
Я сделал крупный глоток кофе и, как прыгая в воду в незнакомом месте, да еще с высоты метров в двадцать, запустил диск.
Девушка-уборщица, толкая перед собой сверкающую хромом тележку с собранной грязной посудой, приблизилась к нам и потребовала от Вадика снять ноги со стула.
— Отстань, — отмахнулся от нее Вадик. — Мы что, при советской власти живем? — И подался ко мне: — Что?
Я снял с себя наушники и молча протянул ему. Он торопливо натянул их на голову, и его устремленные на меня глаза стали невидящими. Он слушал.
— Нет, а при чем здесь советская власть? — не оставляя нас, вопросила уборщица.
— Скотина, — процедил Вадик, сдирая с себя наушники.
Первая же композиция на бочаргинском диске была моя.
— Вы еще оскорбляете! — вскричала уборщица. — Милицию хотите, чтобы пришла?
— Оставьте нас, — вынужден был вмешаться я. — Это к вам не относится, девушка. У нас неприятность. У человека ноги промокли. Принесли бы ему тапочки.
— Тапочки? — уборщица переспросила с таким видом, словно тапочки входили в разряд подаваемых здесь блюд. Блюдо это, однако, подавалось лишь избранным. — Еще чего! — отказала она нам в привилегированности.