Солнце сияло
Шрифт:
— Д-иди ты!.. — промычал Бочаргин, промакивая тыльной стороной ладони струящуюся из разорванной губы кровь.
— Скотина! — сказал я ему, повторяя бочаргинский жест, но только поднося руку к носу.
— Подавай в суд, давай! — изобразил что-то вроде смешка Бочаргин. Боюсь я!
— Скотина!.. — повторил я.
Здесь, наверное, как комментарий можно было бы указать: «в бессильной ненависти». Или «в бессильном гневе».
— Пусть валит, — подал с пола голос Колёсник, пытаясь приподняться на локте. — Зуб мне выбил, паскуда. Или пломбу. Пробую языком — шероховато.
— Слышал? — просипел Бочаргин. — Вали, тебе говорят.
Юра Садок неожиданно
— Пойдем.
Наверное, в чем-то подобном я и нуждался: я послушно подчинился ему, вышел мимо отскочившей в сторону соседки в напоминающую подвал просторную переднюю, очутился на лестнице, сошел по ней — и бодрый, обжигающе чистый осенний воздух, каким он бывает лишь в пору первых предзимних заморозков, приник к моему разбитому лицу освежающим компрессом.
На выступе стены, опоясывающем ее по верху цоколя, лежала пушистая полоска свежевыпавшего первого снега. Я набрал его полную горсть, слепил комок и, закинув голову, приложил к носу. Юра стоял рядом, смотрел на меня, молчал. Потом он залез к себе в карман брюк, вытащил носовой платок, встряхнул, оценивая, должно быть, свежесть, сжал в комок и приложил к моей рассеченной брови.
Я откинул его руку. Мне была неприятна эта его забота. Я вспомнил, как сказал Тининому сыну, что моя музыка на радиостанции — это Юрин сюрприз. Это Юра Садовников такой есть, сказал я, сюрприз хотел устроить… Надо же было так попасть в яблочко! Юра Садок поступил со мной, как в свою пору Стас.
Я опустил голову, отнял снег от носа и взглянул на стоявшего передо мной Юру:
— Кого он из западных акул шоу-бизнеса в обмен на меня обещал тебе за бесплатно устроить? Скажи! Чтобы я себе цену знал.
— Сань, — забормотал Юра, — брось, Сань. Все непросто, Сань. Я и понятия не имел, что он так поступит. Он просто послушать хотел, он не говорил… я и не знал!
Юра врал — будто у меня была то ли детская, то ли девичья память. Будто я ничего не помнил. Я лишь не понимал. Но как он вел себя — это я помнил все.
— Иди, Юра, туда, — сказал я, снова прикладывая снег к носу и закидывая голову. — Что ты тут стоишь. Иди.
Он постоял около меня еще и ушел. Я слышал, как, открываясь, пропела пружиной подъездная дверь и через короткую паузу пропела вновь, закрываясь. Тогда кодовых замков по всей Москве было раз-два и обчелся, и попасть в любой подъезд без всякого ключа не составляло труда.
А я постоял, пока не унял кровь из носа, зажал рассеченную бровь собственным платком и пошел со двора на улицу ловить машину, ехать домой. Суд Линча не удался.
Глава шестнадцатая
В школьную пору — и в самых первых классах, и позднее, когда учился уже классе в шестом или даже седьмом, — случалось, что ты был приглашен на день рождения к приятелю, шел с приготовленным подарком, тебе открывали — и оказывалось, что приятель заболел, в постели и праздник отменяется. Для Москвы подобная ситуация представляется странной, в Москве позвонили бы по телефону и обо всем заранее предупредили, но в Клинцах у нас с телефонами было плохо. Топчась на пороге, ты отдавал подарок, получая взамен сухим пайком что-нибудь из праздничного угощения, должное служить компенсацией за сорванное торжество, — но разве же за угощением ты летел сюда? Ты брел с этим сухим пайком, ненужно обременявшим твои руки, обратно, и что за кошачий концерт звучал в тебе! Как тебя всего внутри раздирало и корежило!
Вот подобное чувство владело мной после этой истории
К счастью, я был загружен рекламной работой — не поднять головы. Вскоре после Нового года возник заказчик с идеей снять ролик, действие которого происходит в Париже. Париж, однако, когда подсчитали расходы, пообещал снять с заказчика штаны, и в конце концов было решено снимать ролик в Праге. Тем более что в Праге простаивала роскошная киностудия, и аренда техники на ней выходила дешевле, чем в Москве — что на телевидении, что на «Мосфильме» или студии Горького.
Кем-кем, а фанатом загранпоездок я никогда не был. Нет, конечно, поглядеть на другую жизнь — совсем недурно, но, в принципе, — это все равно как десерт после еды. Спокойно можно и без десерта. Измерять степень успеха своей жизни количеством пересечений границы — величайшая глупость.
Но тут на меня нашло. Я загорелся этой Прагой, как чеховские сестры Москвой. «В Москву! В Москву!» — твердили чеховские сестры, а я подобно им: «В Прагу! В Прагу!». Я ждал поездки туда, словно съемками пражского ролика решалась моя судьба.
Как оно, в известной степени, и оказалось. Но не могло же то быть неким предчувствием?
В первых числах апреля с двадцатью тысячами американских долларов в сотенных купюрах, чтобы распылить их черным налом по карманам тружеников чешской киноиндустрии, режиссер и оператор в одном лице, я второй раз в жизни (первый был, когда мы с Тиной и ее сыном ездили в Турцию) пересек государственную границу. В Чехию тогда можно еще было ездить без визы, имей только деньги в кармане.
Я пробыл в Праге две с половиной недели. Хотя все мои дела уложились меньше, чем в полторы. Образцом для работы чешских администраторов, мало что они имели славянские корни, были не иначе как швейцарские часы: через два дня по моему прилету все для съемок было готово, я вызвал из Москвы актрис и на следующий день, как они прибыли, уже снимал их. Звуковики не бунтовали, требуя компенсации за пятнадцатиминутную переработку, осветители не буйствовали, угрожая вырубить свет, если я сейчас же не подкину каждому по дополнительной сотне баксов, приглашенные на массовку студенты Карлова университета терпеливо переносили тягомотину ожидания съемок, не устраивая никаких демонстраций.
Однако, завершив съемки, я еще целую неделю не мог заставить себя покинуть Прагу. Она присушила меня. Весна уже прорвалась на ее улицы влажно-пьяным теплом, нежным курением зелени на открытых участках земли и деревьях, весь световой день можно было торчать на воздухе, а с наступлением сумерек перебираться из уюта одного кафе в другое, пока не перестанут держать ноги, — я это все и делал. На деньги, что остались от съемок, которые и должны были бы стать основным моим гонораром, я купил еще несколько коробок пленки, оплатил аренду камеры еще за несколько дней, заплатил помощнику оператора, и всю неделю мы с ним снимали Прагу, открыв в ней такие места, о которых мой помощник-пражанин даже не подозревал. В съемках, что мы вели, не было никакой сверхзадачи; я не имел понятия, что мне потом делать с отснятыми пленками, как мне использовать их: одарив собой, этот город опахнул меня таким мощным дыханием счастья, что я испытывал потребность хоть как-то отплатить ему — чем могу.