Солнце смерти
Шрифт:
– Что с тобой будет, когда меня не станет?
– Я умру.
– Нет! Я хочу, чтобы ты жил. Хочу, чтобы ты жил. Дети не умирают. Ты исцелишься!
Коляска выехала на ровную дорогу и остановилась. Козмас спустился со своего сиденья и зажег фонари. Мама, казалось, успокоилась:
– Пожалуйста, не гони слишком быстро, Козмас.
Она взяла мои ладони в свои и привлекла меня к себе.
– У тебя жар. Закрой глаза и молчи.
Тихое покачивание убаюкивало. Я положил голову ей на плечо.
– Моя Вечная!
– Я здесь. Молчи.
– Я же умру, если тебя не станет.
– Молчи!
Душа моя успокаивалась в этой теплоте,
– Ты спишь, Йоргакис?
Я не ответил. Мне нравилось притворяться спящим. Однако, должно быть, я спал! Я не понял, когда меня сняли с коляски, а слова, которые я, как мне казалось, слышал, возможно, были порождением сна. Мама шепотом сказала Козмасу:
– Подожди меня. Вернемся туда. Я потеряла там очень ценную вещь.
– Я поеду и найду ее, госпожа!
– Нет! Нет! Я найду ее сама… Найду ее сама.
3.
Женщина средних лет сидела у меня в изголовье. На голове у нее был черный платок, платье застегнуто до самой шеи. Я закрыл глаза, затем открыл снова: она все еще была там!
– Кто ты? Откуда ты взялась?
– Я – твоя тетя Русаки.
– Мама Левтериса?
– Она самая.
Я повернулся и пристально посмотрел на нее. На пухлом, пшеничного цвета лице сияли два глаза, как у вола: черные, спокойные, испещренные коричневыми точками. Грудь у нее была полная. Она совершенно не была похожа на моего двоюродного брата Левтериса, который вот уже два или три года был моим кумиром.
Я снова закрыл глаза. Этот юноша снова предстал передо мной таким, как в тот день, когда я попрощался с нами: в хаки, с винтовкой в руках, с патронташем на поясе… Однако этот образ тут же исчез.
– Тетя! Ты должна знать! Что с мамой?
Она опустила мне на лоб ладонь – мягкую, как просфорный хлеб:
– Она ушла к мужу, счастливица.
– Умерла?
– Господь ее упокоил.
– Я тоже умру.
– Ты будешь жить. Я возьму тебя к себе.
– Но я же болен.
– Я тебя вылечу.
Она пошла в угол комнаты, порылась в своей суме и вынула оттуда дудочку из тростника.
– Я принесла тебе свирель, на которой играл мой Левтерис в твои годы. А в деревне у тебя будет и его палочка, и его скамейка, которую я выстелила заячьей шерстью, и его собака – Белолапый.
Я поднес дудочку к губам: из нее раздались звуки.
– И талисман на цепочке, который он носил до того, как ушел в армию? – очень робко спросил я.
– И он тоже, сынок. Я приберегла его для тебя.
Какое-то особое тепло объяло мое сердце.
– Тетушка, я люблю тебя!
Я обнял ее за шею.
– … А ты меня тоже любишь?
– Как свет очей моих!
– Очень любишь?
– Разве могу я не любить мою кровь? Сына моего брата?
Она наклонилась над кроватью и поцеловала меня в обе щеки. На глазах у нее были слезы. Она подошла к окну и сделала вид, будто смотрит в него.
– Ты хорошо помнишь моего Левтериса? Он к вам приходил?
– Как же не помню?! Он разрешал мне играть своим ружьем.
Она вдруг повернулась и пристально посмотрела на меня:
– Да ты же – вылитый он! И голос такой же, и глаза!
«Правда? Я похож на него? – мысленно спросил я себя. – Неужели у меня – его голубые глаза и золотые волосы? И когда-нибудь я стану таким же сильным, как он?». Он полюбился моей еще несформировавшейся душе с первой же минуты, едва переступил порог нашего дома. Тогда он носил критскую одежду – ставрогелеко, короткую враку,
1
Здесь перечислены основные части критской народной мужской одежды: ставрогилеко (или гелеки) – жилет без рукавов, врака – широкие складчатые штаны (предположительно заимствование из одежды алжирских пиратов), высокие сапоги (черного или белого цвета), черный платок (завязывавшийся наподобие тюрбана, иногда с крупной бахромой).
В комнату вошел на цыпочках дед.
– Он в полном порядке. Проснулся уже, – сказала тетя.
– Тебе лучше, Йоргакис?
Я не ответил. Когда дед входил, на все набегала тень.
– Заберу его к себе, – сказала тетя. – Мы уже договорились.
– А врач у вас в деревне есть?
– Боже упаси! Бедняки не болеют.
«Значит, тетя – бедная? Может быть, ходит милостыню просить?».
По моим глазам тетя догадалась, что за мысль пришла мне в голову, и сказала:
– Не бойся, сынок. Ни в чем у тебя недостатка не будет. Земля хлеб дает.
Но я уже принял решение: уйду с ней, хоть на край света.
– Не выдержит он там! Он совсем нелюдимый, – сказал дед, поглаживая свою бороду.
– Оставь его в покое, дитя невинное! Он – не такой, как взрослые. Мир сотворен для детей!
– И твоего я тоже знаю: дикий баран! – ответил дед, несколько задетый.
– Такими их делают горы. Кланяться не научены.
– При третьем поклоне падают врата сераля. Не слыхала?
– Что нашим детям до сераля? Лучший кров над головой – дерево.
– Больно умная ты, дорогая Русаки. Поглядим, что выйдет из этого звереныша, которого ты вернула к жизни.
– Поглядим, сьор Димитрис, поглядим. Извини, что стала на его сторону. «Кожа у моего ребенка, как шелк!» – говаривал еж.
Я засмеялся: никогда еще не приходилось мне слышать таких выражений.
– Смейся, мой мальчик. Раскрой сердце пошире! Ничего плохого в этом нет.
Дед глянул на меня строго.
Я схватил тетю за руку и сказал твердым голосом:
– Я вас не люблю, дедушка! И мама вас не любила.