Солнце внутри
Шрифт:
Смысл последних двух предложений я наконец понял и радостно кивнул. Но тут же осекся.
– Ну, в школу мне, например, не нравится ходить, а надо, – сказал я деловито, довольный, что хоть как-то поддерживаю такой серьезный разговор. – Или уроки делать, или пить молоко с пенкой, или доедать суп…
– Хорошо, хорошо, – помахал мне рукой Барон, чтобы я угомонился. – Черт с ним, с супом… Хотя ты прав, в некоторой степени. Школа, уроки, суп… Это уже подавление свободы.
– Да! – дыхнул я восторженно.
Именно в то мгновение – скорее случайно, чем намеренно, – Барон полностью втерся ко мне в доверие.
– А знаешь,
– В играх и сладостях? – тоже прошептал я в ответ.
– «О tempora! О mores!» [1] – возвел Барон страдальческий взгляд к высокому потолку.
Я покрепче вцепился в свою чашку. Очень не хотелось так легко потерять расположение такой личности. Но, оторвавшись от потолка, Барон посмотрел на меня снова вполне благосклонно.
1
О времена! О нравы! (лат.) (Здесь и далее – примеч. ред.).
– Ваша великая свобода в том, наивный мой друг, что вы не знаете, что такое смерть, – сказал он и с некой горечью отхлебнул коньяка из бокала.
– Но я знаю, что такое смерть, – возразил я. – Я видел мертвую…
– Теоретически, – прервал меня Барон. – Но практически она тебя никак не касается. Ведь правда? Ты когда-нибудь умрешь?
– Ну… – опешил я. – Наверное, да… Как и все люди.
Но пока отвечал, я отчасти понял, что имеет в виду Барон.
– Наверное, – грустно покивал Барон седой головой. – Держись за это «наверное», мальчик. В нем твое бессмертие.
Нависла некая меланхоличная тишина, и я был готов поспорить, что заметил слезы в глазах Барона, которые он вновь отвел к окну. Мне было очень стыдно, что я не разделяю его светлой тоски, но я не мог сдержаться и снова откусил кусок невозможно вкусного пирожного.
– Как бы там ни было, – проговорил Барон наконец, – но когда-то тебе придется осознать, что умрешь и ты.
Он глянул на меня со смесью угрызений совести и жалости.
– Я не хочу тебя пугать. Не подумай. Просто я в течение своей длинной жизни пришел к выводу, что всегда и в любой ситуации лучше быть подготовленным, чем брошенным в холодную воду. И учись плавать, как знаешь. А не можешь быстро научиться, так тони себе на здоровье. Нет… Лучше быть подготовленным.
Барон встал и подошел к клеткам с суетливо щебечущими канарейками.
– Я понял, что умру, в восемь лет, – сказал он тихо, но отчетливо.
У меня наконец пропало желание запихивать себе в рот как можно больше сладкого, и я замер. Восемь лет – это было скоро. Я повернулся и уставился мимо сверлившей меня строгим взглядом Виртуэллы в спину Барона. Наконец он говорил что-то, что ясно отзывалось в моем уме.
– Я проснулся посреди ночи и понял, что умру, – продолжал Барон, не оборачиваясь. – И земля будет продолжать крутиться, но меня больше не будет. Пустота… Меньше, чем пустота! Ничего! Вот так все просто. Просто и ужасно. И с тех пор я искал путь, чтобы перестать бояться этого дня. Сначала я думал, что шок – а это был именно шок – уляжется, рассосется, может быть, в конце концов улетучится. И действительно, через некоторое время меня перестало трясти, как от лихорадки, я начал снова есть, я
– Исследованиях? – отважился я на вопрос, заданный сиплым голосом.
Большинство слов, которые произносил Барон, были мне вполне известны, но смысл их совокупности оставался все же крайне сумрачным. И я цеплялся за каждую соломинку, чтобы оправдать свое присутствие. Барон поставил пустой бокал на ажурную клетку и обернулся к нам с Виртуэллой.
– Исследованиях проблематики времени, – пояснил он вновь предельно сухо. Всякие эмоции вроде печали или сокрушения канули в Лету.
– Проблемы времени? – переспросил я, краснея. – А какие у времени проблемы?
К семи годам я, разумеется, осознавал наличие такой вселенской константы, как время. Я мог взглянуть на часы и сказать, который час, я даже имел некое представление о том, сколько длится этот самый час, я мог договориться с другом на определенное время и особо не опоздать. Я видел, что проходили дни, недели и даже месяцы или скорее времена года. Я принимал наличие времени, как наличие воздуха, земли под ногами и вечной кривозубой тети Клавы в киоске у метро. Я не ставил существование времени под вопрос. Я не думал о том, что у него может быть какая-то проблема, потому что оно было незыблемой данностью. Честно говоря, я вообще о нем не думал.
– У самого времени проблем, может быть, и нет, – сказал Барон и плавно протянул руку, на которую тут же грузно переместилась Виртуэлла. – Но у всех нас, думающих существ, дорогие мои, должны быть очень серьезные проблемы со временем. Потому что оно неминуемо ведет нас к нашей смерти.
Виртуэлла плачевно закряхтела и захлопала крыльями, и Барон нежно похлопал ее по заходившей ходуном голове. В моих мозгах что-то вспыхнуло, заметало искры и закипело. От давящих на череп мыслей я сдвинул брови и скукожился.
– То есть, – выдал я с трудом созревшую идею, как ржавый автомат выдает блестящую жвачку, – время – наш враг?
И тут Барона в конце концов проняло. Он бросил на меня полный неожиданного восторга взгляд, всхлипнул, отшвырнул возмущенно каркнувшую Виртуэллу, метнулся к дивану, схватил меня за щеки и смачно чмокнул в лоб.
– Я знал! – отдернул он руки, вытер губы тыльной стороной запястья и громко хлопнул в ладоши. – Я знал, что не зря выбрал именно тебя! Ты умнее своих сородичей аналогичного возраста. Куда умнее! Ты готов!
– К чему готов? – испугался я.
– Готов вместить в себя идею! Готов стать моим учеником! Преемником, если так хочешь!
– Учеником? – зацепился я за понятное слово и слегка расстроился. Ассоциации с ним были не самые отрадные.
– Да! Но не бойся! Никаких оценок, нудных уроков и контрольных, – заверил меня Барон. – Все, что от тебя требуется, – это всего-навсего твоя душа!
– Душа?!
Я уже начинал сам себе казаться полоумным, но не мог перестать отзываться эхом на ключевые слова Барона. Сказать, что я был смущен, было не сказать ничего.