Солнцеравная
Шрифт:
— Почему? Они же этого не заслужили.
— Знаю.
— Придворные мужчины или нет?
Его плечи напряглись.
— Повсюду шпионы Исмаила. Никто дохнуть не может без того, чтоб он не услышал.
— О Всемогущий! Я безоружная женщина, просящая о помощи, — никто не решается встать за верное дело?
— Что такое «верное дело»?
— Когда правители других царств обнаруживали признаки умственного нездоровья, знатные придворные просили старейшую из женщин-родственниц о разрешении сместить его, и когда получали,
Он чувствовал себя так неуютно, словно она держала у его глаза раскаленную кочергу.
— Я хотел бы помочь.
— Разве ты и другие не боятся, что он не прекратит убивать своих единокровных?
— Конечно. Все надеются, что, проявив верность, они останутся невредимы. Любое проявление неверности карается так быстро, что мы и подумать об этом не смеем.
— Мой отец был прав, заперев его в тюрьму, — сказала она. — Мне надо было быть осторожнее. Он разглядел в Исмаиле то, чего никто из нас не знал.
— Верно.
— Ты можешь, по крайней мере, защитить внуков Султанам?
— Если шах потребует их смерти — нет.
— Шамхал, что с тобой стало?
— Я пытаюсь выжить как могу. Это все, что человек может при таких обстоятельствах.
— Так жить — мерзко.
Его широкое лицо набухло от гнева.
— Ты так считаешь? Другие возможности куда мерзостнее.
— А именно?
— А именно то, что я, по крайней мере, советую Исмаилу каждый день, стараясь добиться милосердия и благости. Я пытаюсь повлиять на его решения, приводя примеры доброты. Что делаешь ты?
— Он не оставил мне ни единой попытки что-нибудь сделать.
— В точности как мне. Ты обошлась с ним пренебрежительно. Ты отвергала его приказы. Ты не воспользовалась временем, за которое могла стать доверенным слугой. Вот итог — у тебя не осталось никакого влияния.
Лицо Пери сверкнуло темным пламенем.
— Я заслужила лучшего.
— Почему?
— Потому что я обладаю многими знаниями. Потому что я дочь своего отца. Потому что я искуснее правлю, чем он.
— Всё правда, но сейчас это нам не поможет. Я умолял тебя склониться перед ним, явить свою покорность. Но ты не пошла на соглашение и потому осталась бессильной.
— По крайней мере, я не струсила. Я стою за то, во что верю.
— Красивые слова, — сказал он. — Они могут стать еще красивее, когда ты претворишь их в стихи. Но что пользы от слов? Сейчас, когда тебе это нужнее всего, ты не можешь даже добиться приема у своего брата.
— Я не склонюсь перед его нелепыми приказами, как ты. Сколько людей ты еще оставишь и увидишь мертвыми?
— Столько, сколько надо, пока я могу влиять на него настолько, насколько могу, и приспосабливаться, когда не могу.
— А если ты проснешься и увидишь над собой его слуг с удавкой в руках?
— Я буду исполнять свой долг.
Пери была так потрясена, что ударила себя кулаками в виски:
— Словно
— Ты сама жрешь дерьмо! — взревел Шамхал так, что у меня отдалось в зубах. — А если ты попытаешься сбросить его и увидишь тех же слуг, но над собой?!
— По крайней мере, умру, зная, что сделала все, что могла, противясь ему!
Пери вскочила и набросила чадор.
— Дочь моей сестры, погоди минуту. Все благодарили бы тебя, если б ты его укротила.
— Как мне теперь это сделать? — ответила она. — Все вы, мужчины, были просто счастливы, позволив ему отстранить меня от дворцовых дел. И как быстро!
— То был прямой приказ.
— Но возрази вы ему — я бы сохранила хоть какое-то влияние. Да, я бессильна, но ты помогаешь Исмаилу держать меня в этом положении. Как и кто остановит его теперь?
Широкобородый, широкоплечий, Шамхал в этот миг выглядел беспомощным.
— Я не знаю. Придется ждать, когда кызылбаши вернутся с охоты на суфиев, и мы узнаем, помогут ли они.
— Но в их отсутствие наш род могут истребить!
Шамхал воздел ладони к небу, словно говоря, что все в руках Божьих.
Губы Пери искривило отвращение, и она дернула пичех, скрывая лицо.
— И говорят, что женщины трусихи! — воскликнула она, стискивая чадор под подбородком на пути к двери.
Дядя не сделал попытки остановить ее. Я неумело прикрыл лицо и туловище.
Снаружи царевна дала волю чувствам.
— О великий Бог! — взывала она, пока мы шли по улице. — Молю Тебя: снизойди до нас! Вразуми меня, как поступить, ибо я в растерянности. Темны времена эти, как никогда. Газзали писал, что без справедливости нет ничего — ни верности, ни верноподданичества, ни процветания, ни, наконец, самой страны. Нам грозит потерять все. О Боже, яви своим слугам луч света в этой тьме!
Я вторил ее молитве, когда мы шли садами, спускались в потайной ход и спешили в холоде и мраке. Но здесь я вздохнул с облегчением оттого, что мы не на улице, где нас могли узнать. Мы проникли без всяких сложностей в разрушающийся садовый домик, сбросили покровы и ушли домой через гаремный сад. В своих покоях царевна вдруг села, словно ей отказали ноги. Ее родной дядя! Это был жесточайший из ударов.
— К кому нам теперь обратиться? К мирзе Салману? — Ее улыбка была усталой и горестной. — Он всего лишь второразрядный чиновник. Кызылбаши его не послушают.
Глаза Пери впервые за много месяцев потухли. Это напомнило мне взгляд узника, идущего на казнь. Руки ее лежали на коленях ладонями кверху — маленькие, нежные, роспись хной стерлась. Минуту она смотрела на них.
— Я боюсь, — вдруг шепнула она.
Меня словно громом поразила простота этого признания — и породила решимость пожертвовать собой ради царевны. Моего боевого задора хватило бы на троих, и я поклялся сделать все, что могу, дабы уберечь ее.