Солнышко в березах
Шрифт:
Хотя был день, но тут, в коридоре, тускло горели лампочки. Почему-то они запомнились навсегда. Дверь в коридоре гулко хлопала, подтверждая мою пойманность и обреченность. Дежурный милиционер был красивый парень, видимо, только что из солдат. Он с интересом разглядывал нас, поскрипывал начищенными яловыми сапогами. Запомнились и эти новые, крепкие, вкусно скрипящие кожей сапоги. Потом меня вызвали к совершенно безликому лысому капитану. Он кисло взглянул на меня, хотел было обыскивать, но там кого-то еще привели, о ком-то доложили, и, быстро записав, кто я, откуда, капитан отпустил меня с обещанием в другой раз посадить куда-то в КПЗ. Я уходил напуганный, словно бы напившийся чернил. Даже поташнивало слегка. Потащили-повели, а небось делягу, который толкнул мне швейцарские, не берут… Ну, ладно… Хоть выпустили, а то сиди там, загорай… А мать что сказала бы?
Привели меня в чувство — щеглы, стайка веселых ципикающих птичек, желтоперо переливаясь, пронеслась надо мной к пустырю за огородом, и я сразу забыл про милицию, про
В бурьяне пахло землей, лебедой, угнетенной, без солнца, травкой, малиновый высокий пустырник рос тут везде над репьями, темно зеленела на проталинах белена, серебрился колючий дурман. Паук-сенокосец бежал куда-то на своих длинно-тонких волосяных ножках, по цветущему сизому репью перелетали бабочки. Шмель, небольшой, полосато-желтый, лазал, возился на высокой башне пустырника, все что-то там доставал, недовольно жужжа, залезал в каждый цветочек, и как на невидимых нитках парили над теплым нагретым бурьяном полосатые цветочные мухи, а выше их, в солнечной белизне без крика скользили стрижи. «Такие вот дела…» — думал я, сливаясь со всем этим и уже без напряжения, без прежней горечи присматриваясь ко всему. В конце концов пока все ничего, жить можно, от милиции отвертелся — я ведь им и адрес, и фамилию, имя — все наврал. Пусть теперь устанавливают личность какого-то Сережи Прохорова… А вообще, если б не эта моя мечта, ни за что не стал бы я ничем спекулировать, лучше бы сидел вот тут, в бурьяне, читал или просто лежал, глядел, как серебрится под ветерком и гнется безмятежно-высокая лебеда и пахучая полынь. Наверное, я сам был похож на бурьян, так же заброшен и дик, так же цвел никем не замечаемыми цветами и так же был колюч, горек и бездомен, как все тут, цветущее и млеющее под вольным солнцем.
Шум и голоса насторожили меня. Близко по бурьяну прошли мужчина и женщина. Сели где-то. Мужчина невнятно бубнил. Женщина смеялась. Потом крикнула: «Чо ты, самошедчий! Чо ты…» Потом долго невнятно стонала.
Я сидел, пока они не ушли, и сам ушел усталый, удивленный, подавленный, перегруженный мыслями, ощущениями этого июльского дня.
Нельзя сказать, чтобы я исправился. Я не мог исправиться потому, что мечта о костюме и ботинках «Батя» не давала мне жить спокойно. Я только стал предельно осторожен, пуглив, как стреляный волчонок. Билеты сильно не высовывал — держал в кулаке, изучил, с какого места удобнее всего сматываться, быстро стал психологом, угадывающими милицию по выражению лица, походке и взгляду. Я стремился сбывать билеты тем, кто не мог оказаться милиционером: девушкам, старухам и парням. Иногда мне даже казалось, что я делаю благое дело. Ну как, скажите, вот такая седая бабуся в допотопной шляпенции достанет себе билет? Или эта девушка, каких в романах называют «хрупкими»? Ее же придавят в свалке. «Заработав» несколько рублей, шел в коммерческий универмаг, присматривался к витринам, глазел на счастливчиков, которые примеряли прекрасную обувь, отсчитывали бумажки у касс. До костюма было еще слишком далеко, не говоря уже о ботинках.
Был, конечно, и еще один путь… Не раз видел, как в базарной толчее на вокзале и в давке за билетами режут карманы, потрошат «гомонки» у зазевавшихся. Особенно страдали от жуликов простодушные деревенские женщины, приезжавшие в город с молоком и варенцом, и, наверное, эта напасть в конце концов научила баб начисто отвергать карманы, а прятать деньги в самых укромных местах — в лифчиках и под подолом, за резинками штанов. Но и воры специализировались тоже. Я видел, как жулики наваливаются «кодлой», создают вокруг намеченного «карася» невероятную толкучку, как с талантом фокусника простофиле-продавцу всучивают бумажную «куклу» вместо настоящих денег, видел, как два жулика, взяв у покупателя по сапогу, дают тягу — «вострят лапти», тут их не догнать никакой милиции, никаким сыщикам, потому что сыщик не знает всех дворов, ходов-перелазов, а вор знает, у него все рассчитано… Однако я не решался на подобное, наверно, очень уж прочно была вложена в меня бабушкой заповедь: «Не укради», а может быть, не оказалось в моем генетическом коде какой-нибудь там Х-У-соответствующей хромосомы… Хромосомы не хромосомы, а вот был у нас в школе, в той, где я сперва учился, мальчик — Витя Проскуряков. Отец у Вити какой-то замзав, мать — артистка, в школу Витю водили бабушки, а Витя воровал все, что ему попадало под руки: карандаши, ручки, пеналы, учительницыны очки, два раза его поймали в раздевалке — шарил по карманам…
Я не любил ребят с бойкими взглядами, с мягкими, потаенно-хищными улыбками, с грязными руками в наколках. Они всегда как-то сгорблены, поворачиваются быстро, на оттопыренных ушах мешковатые кепки, руки держат в карманах. Не любил их подружек, хотя всегда тянуло
Я очень люблю лес, и однажды мне пришла странная мысль, что могу заблудиться сам в себе, могу найти в себе безымянное озеро, какой-нибудь вековой дуб, необычайный и не виданный никем, и поляны во мне есть, луговины с цветами, просеки есть, прорублены добрыми людьми, есть болота, топи, трясины, есть уже одичалые пустоши, где ничего-ничего не растет, а только один бурьян. Может быть, потому я люблю деревья, рощи, дальние синие боры, запах и вид полей, их углубленное молчание, облака, тучи, росные полосы на крышах к утру. Да только ли я? Кто живой не любит солнце, теплые пальцы летнего дождя, синь предгрозья, стекло заморозков, рябь ручьев? И девочки нравились мне тоненькие, тихо-задумчивые, как бы еще не уяснившие своей жизненной определенности, только начинающие жить в ней. И странно — право: нравились еще самые здоровые, толстые, розовые женщины, чьи-то благополучные жены. Они так улыбчивы, нескончаемо добры, что, кажется, не способны ни на что более, кроме доброты, и похожи на землю в самую лучшую пору лета с долгим, ясным, счастливым теплом. Моя мать была такой… До войны.
А еще я любил свои немногие потрепанные книги, даже их запах, и все те места на земле, где живут в манящей безвестности мои прекрасные Ornithoptera и Protracheata.
Все лето я думал, мечтал, вспоминал. Когда загорал на крыше, ходил встречать эшелоны, готовил немудрый обед — овсяный кисель, картошка, суп из листовой свекольной ботвы, — думал о девочке с нетугими широкими косами, видел красный шерстяной жакетик, не один раз из-за этого жакетика пальцы мои попадали в кипяток, под нож, в мясорубку, где я крутил распаренный овес. Я не мог теперь уже освободиться от нее, если бы даже хотел, а я не хотел освобождаться, хотел думать о ней и видеть ее, она все время была со мной, и я даже с ней советовался о чем-то, спрашивал согласия и позволения. Вспомню ее короткий взгляд, волосы, косы, чулки, туфельки — всю ее чистую, опрятную, как птичка. Девочки, наверное, в большинстве своем чистюли, но мне нравится именно ЕЕ чистота, и самому хочется быть чище — раньше об этом я как-то не думал, не обращал внимания. А теперь… Эх, если б мне костюм…
Подошел август и с ним еще один вид заработка: я стал ездить по грибы. Леса у нас со всех сторон, но и грибников — чуть не каждый, кто свободен — в лес, хлеба не хватает, поневоле станешь брать грибы. Мне это нравилось больше всех остальных моих «промыслов». Не надо никого обманывать, кроме железнодорожных контролеров, а ездить на крышах, на подножках с ветерком — одно удовольствие. И целый долгий день в лесу! Ходишь по нагретым смолистым соснякам, спускаешься в комариные ельники, забредешь в осинники и в липняк — везде бывают свои грибы. На припеках в бору, по склонам ищешь маслята, и много попадает, да все червивые, в тени под кустами и елками бычки, синявки, в светлом лесу — подосиновики, в темном — рыжиков найдешь по опушке, гнезда груздей в глубине. Только белые грибы редко попадают. Всего один раз набрел я на поляну, далеко было, в старом-престаром липовом лесу. Такой лес у нас редкость: дуплистые, перестойные липы с черными уродливыми макушками и древняя ель, обломлена молнией, растет одним боком. Грибы стояли тут в нетронутом великолепии, большие, маленькие, кучками, порознь — везде виднелись коричневые подпеченные шапочки. Они точно ждали, видели и звали меня, а может, наоборот, испугались и оцепенели. Припал на колени, холодок жадности, насыщения грибным счастьем так и ходил взад-вперед по спине. Я набрал полный кузовок отборных крепких грибов: хоть рисуй, хоть нюхай, хоть в руке подкидывай — не сломаются, а сколько осталось еще разломанных, гнилых и потрухших. Такое было один раз, как вообще один раз, наверное, совершается желаемое или бываешь близок от него, дается и просится оно в руки, а прозевал, проморгал — и нет уже, и одни только сожаления, да еще убеждаешь себя: не оно было, ОНО еще придет…
Тогда легко было идти домой. А обычно возвращаешься: ноги едва несут, плечи ноют, рука с корзиной затекла, и знаешь, что на пальцах плоские бело-красные надавы, в глазах сушь и резь, целый день ведь напрягался, искал глазами, и одна только мечта: скорей бы до дому и — спать, спать, сунуть к порогу корзину, дойти до своей прохладной кровати и бухнуться на ощупь, не раздеваясь, одновременно ощущая лишь сладкую боль в ногах и опадающую темень забытья… А на другой день все болит, ноги «отщекотил» — ступать больно, выспаться бы досыта, а надо вставать, сортировать добычу — похуже себе, получше на базар. Сидишь, перебираешь грибы, обрезаешь заново корешки, думаешь: самое-то противное впереди — торговать. Торговать. У-у… Торговать!