Солнышко в березах
Шрифт:
Зато костюм подобрал без труда, темно-коричневый бостоновый, на шелковой холодной подкладке, не костюм — загляденье. Его я облюбовал задолго до того, как стал обладателем таких капиталов. Правда, тогда и не мыслил, что смогу его купить, но теперь вот — все меняется на земле к лучшему, — важно пересчитав деньги на глазах у продавщицы (это тоже было необходимо — знай наших, не косись!), взял выписку, уплатил в кассу и уже с миной хозяина и обладателя следил, как продавщица ловко заворачивает костюм в бумагу шелком подкладки вверх, перевязывает шнурком, туго обрывает, подает. Все!!!
Покупки тяжелили руки. Спускаясь по лестнице, думал, что надо бы еще рубашку с твердым воротничком — такие видел у англичан в ресторане. (The boy’s a savage!) Черт бы их побрал, а одеваться они умеют. Еще надо носки, платок в карман, галстуки… Ну, не все сразу. Денег осталось шесть рублей.
Пасмурный день на улице необычно хорош. Дождь прошел. Пахнет прохладным сырым теплом. Не светит солнце, но оно чувствуется. Оно где-то близко. Над городом розовая тихая мгла. На лотках торгуют мороженым. Без карточек! Невиданная довоенная сладость. И я истратил последнюю пятерку на это мороженое, ел, глотал его ледяную нежность и был счастлив, правда, счастлив впервые за много-много лет, после тех бесконечных детских дней.
Наверное, богатство идет к богатству, потому что мать купила мне где-то отличную рубашку, две пары носков и принесла ордер на американский подарок. Были тогда такие американские подарки: ношеные пальто, костюмы, платья — их распределяли среди нуждающихся. И вот у меня американское пальто. Очень даже хорошее. Почти новое. Серого цвета в желтоватую клетку. С ума можно сойти от такой роскоши. Не было ничего — и вдруг все есть. Занятная женщина эта самая Фортуна…
К осени наконец подросли волосы. Я полноправно подстригся. Когда пришел домой, долго гляделся в зеркало — увидел там вполне приличного человека, не красавчика, но и не противного, с лицом довольно загорелым, в то же время и бледным (у меня с детства все какое-то малокровие). Еще удивляла непривычная раньше взрослость в глазах этого человека, какое-то выражение уверенности в себе, правда, не слишком ясное. Обрадовался этому. Человек в зеркале мне понравился. Попробовал сделать морщину между бровей, человек в зеркале сделал то же, и морщина очень подошла к его лицу. Оно стало еще взрослее, увереннее. Я решил: эту морщину обязательно выработаю, буду каждый день так морщиться. Мне очень хотелось посмотреть на того человека в новом облачении, но я не стал этого делать. Дома ни разу не надел костюм, ботинки тоже не померил. Точно последний скупец, жадный рыцарь, отдалял минуты наслаждения своим богатством — оно и так постоянно грело меня. Я каждую минуту знал, что теперь есть костюм, нисколько не хуже, чем у Мосолова, а ботинки даже в сто раз лучше. Есть клетчатое пальто, есть рубашка, правда, не с твердым воротничком (но мама сказала, что его можно накрахмалить), и есть узорные носки (две пары)… Единственное, что огорчало, — танцы. Все попытки научиться, держа перед собой стул, были плохи. Да и стул все-таки не девушка, как бы с ним хорошо ни получалось, конечно, ни за что не рискнешь пригласить кого-нибудь, а ЕЕ… Подумать даже страшно…
V
Сентябрь подошел незаметно. Кончилась война с Японией. Снова пришел мир, и теперь, чувствовалось, надолго, может быть, навсегда. Быстрота, с которой разгромили Японию, показалась уже совсем обыкновенной, внушала радость, веру в нашу силу. Вот вы так попробуйте, хоть и с вашей бомбой! Да и у нас, наверное, бомба есть, только секрет пока. В России любят секреты. В газетах фотографии: тысячи пленных, наши танки на улицах корейских городов. Снова флаг над Порт-Артуром. «На сопках Маньчжурии» — самый модный вальс. В кино — американский линкор «Миссури», громада пушек и угловатой стали, японцы в толстых очках, штатские, почтительные, подписывают капитуляцию, американский адмирал хлебосольно улыбается — каждый текст новой авторучкой. (Авторучки запомнились особо, сколько авторучек — богатый!)
Война кончилась. И день, когда я шел в школу, был совсем не осенний, а летний, теплый, ветреный, светлый, только какой-то уж очень легкий. Легко дышалось, легко шагали ноги, улицы были такими знакомыми, вот мосток, вот канава, желтеющий сад — тут я слушал весной соловья, старая липа облокотилась на забор, наклонила его, и дома тоже казались светлыми, добрыми и легкими, а небо было белое, неподвижное, просвечивающее блекло-голубым. Вдали, за вокзалами, оно светилось тихой и радостной печалью. Словно бы все в мире просветленно отдыхало от войны, переглядывалось с небом в безмолвной и уже бесслезной опустошенности. И редкий паровозный гудок, откинутый эхом, лишь говорил еще: она кончилась, кончилась, кончилась…
На
— Тихон-то! Тихон-то! Хи-хи-хи. Тихон-то! Вымахал! Верста коломенская! Каланча… Хи-хи-хи…
— Вот — хочешь? — сказал я, поднося к хорьковой мордочке повзрослевший кулак, полушутя тряхнул за щуплую грудку. Даром ли прошло богатое приключениями лето, оно отпечаталось на моем лице, и он понял, а может быть, я вложил силы больше, чем требовалось для шутки. Официант даже не окрысился, зачокал и отскочил. Такая, скорее моральная, победа окрылила меня, и на первой же перемене, почувствовав себя сильным, я схватился врукопашную с огромным парнем из эвакуированных Ваней Дормидонтовым. Дормидонт был в два раза крупнее любого самого здорового ученика нашей школы — мясная гора с утонувшим в щеках круглым пятачком. Ходил он вперевалку, был подслеповат, добродушен, но тычки его были весьма болезненны, и на Дормидонта в одиночку не посягал никто, как не посягали, наверное, в мире животных на слонов, бегемотов, разных там бронтозавров и мамонтов. Хотя верной победы над ним — где уж тут! — я не добился, но Дормидонт не смог повалить меня, как ни наваливался всей тушей. Мокрых и запыхавшихся, нас растащили «секунданты» после звонка, и мы пошли, застегиваясь и отряхиваясь, по классам под холодным прицелом ястребиных глаз военрука, который всегда в таких случаях возникал, как из-под земли. О борьбе с Дормидонтом еще не один день рассказывали в курилке, авторитет мой вдруг поднялся. Сила ценилась в мужской средней номер сорок пять.
И снова школьные дни, ясные с грустным солнцем в сентябре, пасмурные и синие в октябре, дни как будто только более спокойные — или просто я привык, или стал взрослее… Скорее всего — то и другое. Теперь я реже сбегал. Кое-как делал уроки. В общем-то, на тройки учиться — раз плюнуть. Память у меня была отличная. Если б только не алгебра, не геометрия, которую по-прежнему ненавидел, в школе как-нибудь можно жить. И конечно, по-прежнему я много — невыносимо много думал об этой девочке, ждал нового вечера, где смог бы блеснуть всеми своими доспехами.
С половины сентября стало холодно. Рано пришла осень. День за днем снежило, северило, и я, как ни старался оттянуть срок облачения во все новое, вынужден был нарядиться в американское пальто. К нему мать неожиданно купила мне синий костюм. Она ведь ничего не знала о той моей покупке. Я получил костюм, как подарок, и чувствовал себя угнетенно и гадко. Это был мой первый крупный обман и первое тяжелое раскаяние. Вот она старалась, думала меня обрадовать, отказывала себе и так ходит все в одном старом коричневом платье, в истертом, рыжем на плечах и спине пальто, в таких ботах, что глядеть стыдно, — она ведь не старая еще, — а я тут наряжаюсь… Едва не рассказал ей все: пусть продаст костюм, у меня ведь есть, есть, зачем мне, пусть купит себе другое платье или туфли… И промолчал, просомневался. Один обман цепко тянул за собой другой. А может быть, вообще не слишком долги угрызения совести, когда тебе только пятнадцатый год и хочется, очень хочется быть таким, чтоб тебя знали, на тебя смотрели и тебе завидовали.
Костюм был из «шевиота» и, конечно, ни в какое сравнение не шел с бостоновым чудом, которое пряталось в бабушкином шкафу, доставшемся мне по наследству. Там, в этом крашенном под дуб шкафу, еще хранился бабушкин запах — запах нафталина и лежалого сукна.
Однако и этот синий костюм в сочетании с клетчатым пальто произвел должное впечатление на моих одноклассников. Пальто и костюм были подвергнуты самой тщательной оценке, какую даже трудно ожидать от мальчишек из мужской школы. Обычно принято считать, что всякими тряпками — модами занимаются девочки. Вот уж неправда-то, хоть и надо сделать скидку на время — кончался сорок пятый, совсем еще военный год.