Соломенная собачка с петлей на шее
Шрифт:
– Таня, я жильца привел, – сипло крикнул водитель в дверь, ведущую в жилую часть дома.
– Чего? – послышался женский голос.
– Хрр-мр, кхе-кхе, – прочистил он прокуренную глотку, – жильца, говорю, привел, – крикнул водитель и стал расстегивать пуговицы своего ватника.
– А-а! – воскликнула женщина с улыбкой, в которой бросался в глаза серебряный зуб. – Здравствуйте, здравствуйте! Меня зовут Татьяна, но можете звать меня тетей Таней. А как вас зовут?
Я с улыбкой кивал в знак приветствия, но поздороваться почему-то не смог.
– Меня зовут Герман, – выплюнул я слова.
– Хорошо, хорошо, Герман, проходите, сейчас будем пить чай.
– А можно я посмотрю комнату?
Глубоко внутри я надеялся, что комната окажется ужасной и мне придется уехать. Мне не хотелось оставаться в этом доме, было какое-то предчувствие: казалось, что, если я останусь, это изменит ход моей жизни… не в ту сторону… Но вот я стою в гостиной, я спрашиваю:
– А можно я посмотрю комнату?
– Конечно, конечно, проходите, – ответила женщина.
– Да чего там смотреть, – пожал плечами водитель.
– Глеб, прекрати, человек должен увидеть, где будет жить. А вы, кстати, надолго к нам?
– Пока на неделю, а может быть, и дольше останусь, – ответил я, не задумываясь.
– Но платит как за месяц, – подмигнул жене водитель Глеб.
– Правда? – спросила она.
– Ну да, – не нашелся я, что еще ответить.
– Нет, – ответила она, – это нехорошо. Если вы останетесь на неделю, то заплатите как за неделю. Договорились?
Я кивнул, и мы пошли смотреть комнату. Все оказалось, как он, водитель, и говорил: небольшая квадратная комната, обои в цветочек, высокая кровать на пружинах, маленький стол на одного человека, жесткий стул со спинкой, деревянная книжная полка, прибитая к стене, и кот. Вернее, кошка.
– Кыш, кыш, – прогнала кошку Татьяна.
– Да ничего, – сказал я, – пусть заходит в гости, я люблю кошек. Правда, у меня, кажется, в детстве на них была аллергия.
– Вот, больного в дом привел, – буркнул водитель.
– Но у меня, – начал я нелепо оправдываться, – кажется, уже нет аллергии. Да и не большая она была, всего лишь насморк. От здешних холодов у меня и так будет насморк.
Мы сели за большой обеденный стол в гостиной, которая была вместе с тем и кухней, и столовой, и стали не то обедать, не то ужинать вареной картошкой с жареной курицей. На стене шумно тикали старинные часы; их язычок, качаясь маятником, гипнотизировал меня. Я не мог от него оторваться… Это болезненное ощущение пространства, ощущение себя, своего тела в нем, вызывало внутреннюю истерику. Неосознанно я доводил себя до изнеможения. Я топил себя, стараясь достать до дна, чтобы от него оттолкнуться.
Солнце закатилось в начале восьмого, и как-то уж очень быстро наступала здесь ночь. Фонарные столбы возле дороги, ведущей к дому, так и не зажглись. Лишь вдалеке горел один. Там, я так понял, живет участковый. А здесь – совсем окраина. Это место уже и городом-то не считают. И асфальтированную дорогу так и не сделали.
В
– И чем вы собираетесь заниматься у нас в городе? – спросила Татьяна.
– Я собирался работать инженером на заводе.
– Заводу требуются инженеры? – спросила она с удивлением.
– Его Гермясов одурачил… как щегла! Сказал, что нашел ему место на заводе, вот он сюда и приехал, – рассмеялся, закряхтел своим уродливым смехом тот, кого мне, по-видимому, придется как-то звать. Глебом? Или все-таки дядей Глебом? Все это глупо звучит применительно к этой подозрительной личности. Хотя, вероятно, в его глазах подозрителен был я.
– Неужели? Гермясов? – удивилась Татьяна, а у Лизы – так звали их дочку – расширились глаза, когда ее отец упомянул о Гермясове.
Глаза ее расширились на одно мгновение, но достаточно сильно – я не мог этого не заметить.
– Да, глупая шутка. Я ведь с работы ушел. Да еще и со скандалом…
– Гермясов всегда был подлецом! – сказала Татьяна, пережевывая курицу.
– Но какое чувство юмора! – засмеялся Глеб. – Каков подлец!.. Но – плохо кончит.
– Плохо, плохо, по стопам отца пойдет, – подтвердила Татьяна, а Лиза теперь все время смотрела в сторону, и мне стало интересно, какого цвета у нее глаза. Я сразу как-то не обратил внимания.
Глаза оказались самыми обыкновенными, то есть светло-карими. Лицо у Лизы было бледное и очень ровного цвета, а ее светло-русое каре, с темными корнями, очень ей шло. Такой образ красотки-подростка из девяностых. Словом, неблагополучная красота. Красота неудач и поражений. То, что мне очень близко. Может быть, даже красота саморазрушения.
В общем, мне понравилась ее внешность, и в голове тут же возникла картина, как у нас завязывается роман и тому подобное, но все это показалось мне до боли нелепым. Настолько это было логично и естественно, что я начинал нервничать. А нервничать мне бы не стоило. Думаю, это из-за стресса у меня все чаще случаются сомнамбулизм и ночные галлюцинации. От этого такой сердечный ритм, что можно однажды и не пережить ночь.
Тем временем я (уже тот, «старый я», который потихоньку оживает во мне) выпиваю чаю, не оглядываясь, но чувствуя за своей спиной дыхание «другого я» (который в самоуверенности позволил себя устранить, но теперь боится, что ему не суждено будет вернуться), и решаю закончить главу, пока события того дня видятся мне достаточно ясно. Иногда воспоминания исчезают из моей головы, словно их кто-то извлек, а взамен возникают вкрапления пустоты. Они представляются явственно, буквально как черные пятна перед глазами во время обморока.