Соломенная собачка с петлей на шее

Новиков Влад

– Иди… разбуди ее, потом целый день будет как сонная муха, – сказал Глеб, глядя на жену поверх очков.

Он производил впечатление обыкновенного работяги. Грубоватый, но в сущности не самый плохой человек. Не хуже других вроде бы.

– Пусть поспит, выходной ведь у нее, – сказала Татьяна.

– Как знаешь, и так из нее слова не вытянешь, – посмотрел он на меня… зачем-то…

– Нездорова она, доведет себя этим вегетарианством. Ей бы на море…

– Она сама шляется, где попало. Как ее только из страны выпускают?! Подцепит в этой грязи, да и нас заразит! – рявкнул Глеб.

– Да нет, нет, ей бы на настоящее море, на Черное море, – посмотрела на меня Татьяна.

– А у нас что, не море? – злобно

просипел Глеб.

– Да ты же понимаешь, о чем я.

– Да-а? А где ты денег возьмешь? – надрывался он. – Может, мне их украсть? А?

– Ну хорошо, хорошо, – затихла Татьяна, – я сама все понимаю. Так, может, и скопим немного.

Глеб не ответил.

Скоро к завтраку присоединилась и Лиза. Она была так же молчалива, как и вчера. И тут я вспомнил про сарай. Наверняка это была она.

– Откуда у тебя шишка на лбу? – спросил Глеб.

– С кровати упал, – ответил я и посмотрел на Лизу. Ее глаза, как и вчера, расширились на одно лишь мгновение, но я уже все понял. Это была она, тут и гадать нечего.

– Бывает же, – покачал он головой и снова уткнулся в газету.

На дворе была суббота, и мне не хотелось волноваться о работе. Я решил, что, раз деньги у меня кое-какие имеются, можно пока и повременить. Сейчас мне было интересно подумать о Лизе. Что привело ее ночью в сарай, что заставило решиться на этот шаг? Я не испытывал к ней жалости, мне лишь хотелось изучить ее как можно лучше. Я чувствовал себя хирургом, хотел докопаться до истины, до глубины. Не знаю, может, сочувствия во мне не нашлось оттого, что я и сам много раз думал о суициде, не ощущая при этом большого трагизма. Думал абстрактно, без четкого плана действий. Всегда сомневался в способе. Когда становилось совсем плохо, я проверял себя: «Ну, Герман, скажи, пожалуйста, что тебя больше пугает: холод небытия или трепещущий огонек жизнь?» И всякий раз небытие оказывалось страшнее. А иными ночами я испытывал что-то вроде посмертного опыта, то есть находился в мире, где нет меня больше. Влетал (из ниоткуда) в пространство комнаты, где находилось мое тело в состоянии полусна, чувствовал, что меня как бы и нет здесь, что тело мое мертво, чувствовал мир без меня, чувствовал страх и обиду, а затем исчезал, словно что-то меня высасывало из комнаты в никуда. И в этот момент, момент окончательного исчезновения и одновременно возвращения в тело, я испытывал физическую боль, ужас, сильнейшее головокружение. От этого я кричал так, что, когда замолкал, слышал, как этажом выше просыпались и недовольно ворчали соседи. В общем, я не чувствовал, что Лизе хуже, чем мне. С чего же мне ей сочувствовать?!

После завтрака все разошлись по комнатам, а я пошел в магазин за сигаретами. Глеб объяснил, как дойти. В общем, тут особо не заблудишься, городок не слишком разросся. Десятка три пятиэтажек, ближе к центру – это уже местные небоскребы. В основном тут сплошь деревяшки. Настоящая деревня! Даром что город.

Покуривая на морозе возле магазина, я незаметно, то есть искоса, поглядывал на компанию девчонок. Они пили коньяк из пластиковых стаканчиков и громко смеялись. Одна, вызывающе накрашенная, внимательно изучала меня, а я, как человек дальновидный и недоверчивый, делал вид, что не замечаю этого. У нее тут наверняка десятка два ухажеров, которые не преминут огреть меня мотыгой по спине или еще чем по голове. «Вот!» – ощупал я свою голову. У меня и так шишка на лбу, а ведь я здесь всего сутки. Знаю я эти провинциальные штучки, они так развлекаются, в таких городках молодым людям просто нечем заняться, некуда деть весь свой скотский задор. В детстве я бывал в Ленобласти, в деревне у приятеля, вот и насмотрелся всякого. Заточенная солдатская пряжка и как следствие – кровь из башки… ручейками… Шутка ли? С моим воображением – совсем не веселая шутка.

Нет, кажется, меня здесь

ждут одни только неприятности, а не тихая и спокойная жизнь. Как мне вообще пришло в голову, что в маленьком российском городке бывает спокойная жизнь?!

Так, размышляя, топал я к дому и около калитки встретил Лизу.

– Привет, – кивнул я ей добродушно, старательно добродушно.

– Привет, – холодно ответила она и тут же ушла в дом.

* * *

– Это даже не табак, небось, – говорит Глеб, затягиваясь сигаретой из моей пачки.

– Они просто легкие.

– Не-ет, – посмотрел он на сигарету, – невозможно это говно курить, – он оторвал фильтр и снова затянулся. – Вот теперь можно.

Я гладил кошку, которая забралась ко мне на колени и тихо мурчала. Было уютно, как-то по-семейному, что ли. У меня такого никогда не было.

– Че делать будешь? – спросил Глеб, который, кстати, оказался как будто бы и не забулдыгой. Лицо у него такое, изможденное, что ли, не знаю, вот и выглядит конченым пьяницей. И еще: его косой глаз… он в самом деле вводит в заблуждение. Глеб словно бы не сводит с меня этот свой проклятый глаз.

– Что буду делать? – переспросил я. – В смысле работы?

– Да. Работать-то ты собираешься? А? – спросил он требовательно, точно отец.

– Не знаю, – ответил я твердым голосом, чтобы он, обнаглевший хам, не зарывался, – деньги у меня пока есть. Да и кем тут работать, вы же сами говорили.

– Эх, да. Не разгуляешься… Ну ты давай, рассказывай, – кивнул он, – зачем сюда приехал? Что тебе этот завод? Разве в Питере мало платят?

Он разговаривал таким тоном… ну точно как эти дяди из первого отдела, с моей старой работы. Клещами в тебя лезут, а ты лишь чувствуешь усталость.

– Не в этом дело, – ответил я.

– А в чем? – наступал он и поганил мне настроение.

– Не хочу рассказывать.

– Натворил чего в Питере?

– Да нет… – замялся я. – Просто захотелось сменить обстановку.

– Обстановку он захотел… – буркнул Глеб. – Поехал бы в Москву. Чем плохо?

– Ничем не плохо. Я просто хотел отдохнуть от города. Ну хотя бы какое-то время. У вас тут спокойно, тихо, места красивые, лес, берег моря недалеко, – оправдывался я по старой глупой привычке.

– Снег один, – снова буркнул он и отхлебнул чаю.

– Ничего, все равно должно быть красиво, – несу я какую-то чушь. Боже! Но это не важно, все ничего, лишь бы от него отделаться. Он начинает дергать струны моей души, играть на них, как на какой-нибудь балалайке.

Глеб наконец замолчал, а я, немного придя в себя, стал думать о Лизе. Что с ней? Такое стечение обстоятельств, как я, существующий в этом холодном, безразличном ко всем нам мире, не дало ей покончить со своим страданием? Это меня удивляет. Это странно для меня. И будет еще страннее, если она снова не попытается, фигурально выражаясь, взять расчет.

Я встал из-за стола и пошел в сарай. Хотел посмотреть на веревку, которая там, разумеется, уже не висела. Тогда я вернулся за стол, где, к моей радости, Глеба уже не было. Старый сукин сын ушел ковыряться в своей развалюхе. Пусть лучше в ней ковыряется, чем в моей душе. Может, хоть пальцы себе отморозит.

Затем пришла Лиза. Она молча села напротив меня и налила себе уже холодный кофе из моего личного кофейника, привезенного из Петербурга. Она глубоко вздохнула, убрала свои крашеные локоны за уши и стала приглядываться ко мне. Щурилась зачем-то… Один глаз прищуривался больше, чем другой. Что-то в этом было. Ах, но что? Не могу подобрать слово. Что-то потустороннее?.. Да ну, глупое слово. И почему оно пришло мне на ум? В общем, красиво она щурилась и притягательно. И я, несмотря на всю свою внутреннюю дерзость и внешнюю скромность – а может, именно от этого неестественного, невротического сочетания, – несколько засмущался.