Соломенная Сторожка (Две связки писем)
Шрифт:
Весьма секретно.
Господину шефу жандармов, его сиятельству графу Шувалову
Адъютанта майора Николича-Сербоградского
РАПОРТ
Согласно данному мне маршруту, я прибыл в г. Базель и вызвал из Цюриха Стемпковского, коему, согласно инструкции, предъявил условленный знак. Мы пошли за город, и разговор наш начался. Целый час я слушал Стемпковского, который рассказывал мне про революционные деяния Интернационального Общества, польской и русской эмиграции, о которых он имеет самые подробные сведения, так как он член одного из главных кружков, в котором участвуют только три лица: он, Нечаев и еще один эмигрант. Выслушав, я обратился с вопросом, давно ли он знает Нечаева? Стемпковский отвечал, что знаком около 2-х месяцев.
После этого я прямо предложил Стемпковскому откровенно выставить мне свое собственное положение. Он объяснил мне, что имеет искреннее желание возвратиться на родину, но что считает это невозможным, потому что он слишком скомпрометирован и, как бывший чиновник, не может
На другой день я явился к нашему посланнику светлейшему князю Горчакову и просил его дипломатического содействия. Князь исполнил мою просьбу, согласив г-на федерального президента Вельти написать в Цюрих президенту кантональной полиции.
Прибыв в Цюрих, я явился к начальнику полиции г-ну Пфеннингеру, коему счел нужным показать мой паспорт, где обозначено мое звание адъютанта шефа жандармов. На вопрос мой, могу ли я рассчитывать на содействие кантональной полиции, президент изъявил мне свою готовность, но прибавил, что Нечаева в городе более нет, потому что, вследствие неосторожных поисков французских агентов, он две недели тому назад отсюда бежал. Я тогда еще раз решительно спросил президента, желает ли он – да или нет – содействовать к арестованию сего убийцы. Президент согласился.
При выходе из города продолжается улица, называемая Seefeld, в середине этой улицы, по левой стороне, находится вроде харчевни, называемой Mullers Cafe Haus. Далее на горе есть фарфоровая фабрика, в которую Нечаев хотел поступить, чтобы получить вид на жительство, ограждающий его от притязаний полиции. Имея в виду расположить на другой день жандармов, соображаясь с этой местностью, я попросил президента прислать ко мне в 12 часов майора Нетцли, в распоряжении которого должны уже были быть восемь переодетых жандармов.
В 11 часов ночи, несмотря на сильную грозу, ко мне в гостиницу пришел Стемпковский. Я ему возобновил все обещания и спросил, можно ли, по его мнению, на другой день арестовать Нечаева. Он признал эту возможность.
В полдень прибыл ко мне майор Нетцли. По сделанному заблаговременно распоряжению, пять жандармов должны были ждать в кофейной Мюллера, а трое – по дороге, ведущей к тому месту, где жил Нечаев. Все они в лицо знали Стемпковского и должны были арестовать того, кто с ним будет идти по улице или сидеть в кофейной. Наружность Нечаева была им описана.
Около 2-х часов в кофейной уже сидел Стемпковский и пил кофе. В два часа входит сам Нечаев, который потребовал стакан пива. Стол был у дверей. Несколько минут спустя старший вахмейстер в партикулярном платье, сидящий напротив, встает, подходит к Нечаеву и просит его выйти на минуту, потому что имеет передать ему несколько слов. Как только Нечаев успел выйти из двери, остальные жандармы бросились за ним, а вахмейстер металлической цепью скрутил ему руки.
Нечаев стал кричать и звать себе на помощь Стемпковского. Тот вылетел из кофейной и хотел его защищать. Один из жандармов сказал ему: «Г-н Стемпковский, успокойтесь!» Между тем Нечаева без сопротивления с его стороны увели на городскую гауптвахту.
Я туда же с майором направился и нашел там уже президента полиции. Я попросил его, как предмет особой важности, позволения первым говорить с Нечаевым с тем, чтобы президент следил бы за выражением его лица. И, вошедши в комнату, я прямо обратился к нему со словами:
– А! Здравствуйте, г-н Нечаев, наконец-то я имею случай с вами ближе познакомиться.
Он весь переменился в лице и страшно побледнел.
Я искренне поблагодарил майора Нетцли за содействие и выдал восьми жандармам, так ловко приведшим в исполнение арестование, награды по 100 франков каждому.
Майор Николич-Сербоградский.
IV
Командировки случались не часто, оседло же майор обитал в Петербурге, на Большой Конюшенной. Любопытно: в том же самом доме, где жил и Даниельсон, приятель Лопатина. Из такого соседства, словно из кокона, романист волен тянуть в фабульной пряже голубую жандармскую нить – хотя бы уже потому, что у Даниельсона Николая Францевича, бухгалтера Общества взаимного кредита, происходили совещания и встречи, занимательные и с точки зрения сыскной.
Но если писать не о том, что могло быть (роман), а писать, что было (материалы к роману), то надо сразу оговориться: адъютант шефа жандармов не имел никакого отношения к событиям, о которых теперь речь. Его шеф, граф Шувалов, имел, начать же следует ясности ради с Большой Конюшенной, с доходного дома, что и ныне солидно скучает рядом со скромной Финской церковью…
Лопатин высадился из почтового на Варшавском и часика два плутал. Это он сам себя переводил, как стрелки часов переводят, на иное, на российское время, когда, значит, гляди в оба.
Впрочем, еще третьего дня, по ту сторону кордонов, в городе трех семерок (семь ворот, семь мостов, семь холмов), в Кёнигсберге, он осторожничал – не сразу вошел в почтамт, а постоял у дома с дощечкой: «Здесь жил Иммануил Кант».
Письмо, полученное в Кёнигсберге, было очень важное, в тот же день Герман рассчитался в отеле «Сан-Суси»
Даниельсон обрадовался, но не удивился: он ждал Германа. Герман извлек нечто, завернутое в прусскую газету: готический шрифт колюче защищал паспорт на имя сына почетного гражданина Николая Любавина. Любавин – товарищ, единомышленник – совершенствовался в Германии под строгим досмотром немецких химиков; его паспорт был девственным, у жандармов не на замете, это и требовалось.
– Бороду долой! – скомандовал Даниельсон, отдавая дань конспирации. – Я сейчас все соберу, – прибавил он с несвойственной ему суетливостью и вышел.
Даниельсона так и прожигало нетерпением плюхнуться в кресло, вытянуть ноги-жерди и навострить уши. Он уже знал из писем о женевском ратоборстве с Нечаевым и Бакуниным, о том, что на Мейтленд-парк-роуд приняли Лопатина сердечно, едва ли не родственно, кое-что знал этот бухгалтер Общества взаимного кредита, да ведь Герман-то и пятой доли не описывал, поскорее бы плюхнуться в кресло, а Герман, рассказывая, пусть-ка орудует бритвой.
Приготовляясь к бритью, Лопатин снял пиджак, жилетку, расстегнул ворот и вдруг ухмыльнулся: то-то б переполох: «Ка-рау-у-ул! На Конюшенной – Интернационалка бреется!!!»
Опершись на столик, застланный клеенкой, Герман стоял перед зеркалом и прощально жалел свою золотисто-кофейную бородку, запущенную в приморском Брайтоне. От Брайтона, подумал он, тоже пахло клеенкой, но мокрой.
… Нехорошо, тяжело, душно было ему в Женеве.
Казалось бы, исполнил долг, но… О, этот парник политической эмиграции! Беличье колесо, толчение воды в ступе, судороги самолюбив. грызня и шум словесный.
Раскрыв и побив крапленые нечаевские карты, он знал, что делать дальше: уехать на берега Сены.
В Париже, на Шерш-Миди, 47, креол сверкал белками: «Лаура, дочь моя! Бьюсь об заклад, московит – отличный малый!» Нельзя было не улыбнуться на это «дочь моя», обращенное Полем к почти сверстнице, к своей жене: прелестный разрез карих глаз и высоко взбитые пышные локоны. А малыша они называли не Этьеном, а домашней кличкой: Шнапс, Шнаппи. Малыш проворно топотал – он был в безопасности: какая-то штука, вроде кринолина на колесиках.
Итак, улица Шерш-Миди, 47, Поль и Лаура Лафарг.
Они не знали о женевских сражениях Лопатина. Они, однако, знали, что гражданин Лопатин – не из бакунинской стаи. Но Лопатин – русский, а русские, даже и не бакунисты, чтут интригана, мечтающего верховодить в Интернационале. Не так ли? Гражданин Лопатин выпустил когти: оставьте, тут «спор славян между собою». Лафарг вспыхнул. Это было нетрудно: в его жилах кипела смешанная кровь – настоящий пунш. Лопатин исподлобья разглядывал Лафарга: великолепный экземпляр мужской породы. А все же Бакунина-то, сердито думал Герман, Бакунина я не отдам ни тебе, ни твоему тестю. Сказал непреклонно: «Мы, русские, многим обязаны Бакунину, сколь бы он ни заблуждался».
«О, вы – патриот!» – воскликнул Лафарг, насмешливо выпячивая грудь, скрещивая руки и становясь в позу монумента. «Смею надеяться», – без улыбки ответил Лопатин. «В таком случае, как понять: вы и наш Интернационал?» – «Солидарность не исключает любви к отечеству, а любовь к отечеству включает нелюбовь к тирании. Интернационал? Принимаю цели и методы. Однако дома, в России, еще нет рабочего движения, но роды наступят, и тогда будут нужны акушеры. Посему мои товарищи и я всей душой готовы состоять в интернациональной ассоциации». – «Отлично! Но ваш замечательный, ваш героический Мишель… Между нами говоря, такой же мастер рекламы, как и Виктор Гюго… О, ваш Бакунин спит и видит фельдмаршальский жезл. И у него есть креатуры, есть даже здесь, на улице Кордери, в нашем парижском совете». – «Этого я не знаю», – хмуро ответил Лопатин. – «А надо б знать, – пылко парировал Лафарг. – Шнапс, не вертись под ногами!»
Они, может, и повздорили бы крупно, но Лаура успела приложить освежающие компрессы. Не без запинки произнеся: «Флеровский», она спросила гостя, известна ль ему книга о положении рабочего класса в России? Да, прочел, успел прочесть, ответил Герман, отличная книга, вы не находите? Лаура улыбнулась: она не умеет читать по-русски, но ее отец… И Лаура глазами показала мужу на письменный стол. «Клянусь Минервой, – весело вскричал Лафарг, – мудрость этой женщины безгранична!»
Он достал из ящика письмо тестя. Оказывается, тот прочел Флеровского и нашел, что это добросовестное исследование убеждает в неизбежности и близости грандиознейшей русской революции.
«Грандиознейшей! Слышите?» – воскликнул Лафарг.
Да, да, думал Герман, как бы даже и польщенный, грандиознейшей, ибо Россия, сударь, это ж Россия, там все грандиозно. Он получил что-то похожее на сатисфакцию за давешний невозможный тон Лафарга и уже чувствовал необходимость в великодушной уступке – не так, мол, все складно и ладно: наши авось да небось, наша апатия, домашняя полицейщина, отсутствие политических свобод, отсутствие мощной партии… «А это?» – Лафарг потряс смуглыми кулаками, словно сбрасывая невидимые цепи. Лопатин рассмеялся. «О варвары, вы народ смышленый», – блеснул улыбкой Лафарг, обнимая плечи Германа.