Солона ты, земля!

Егоров Георгий Михайлович

— Нет, Юра, никуда вы меня не понесете. Я умру здесь… Не донесете…

— Брось, Валя! Не так ранят и то люди выживают.

— Нет, Юра. Я чувствую, как слабею… При ранении не так бывает… — Валька говорил тихо, с остановками. А сам не спускал тоскующих глаз с Юриного лица. — Что-то внутри затухает, с перебоями работает… Вот-вот оборвется… Слушай меня. Напиши Але, как я умирал. Как похоронишь там на взгорке, так сразу и напиши подробно… Слушай меня, — перебил он Юру, пытавшегося возразить. — Слушай. Я бы не стал, но сейчас умираю… скажу. Я очень… любил Алю. Давно… с седьмого класса. Поэтому с девчатами не дружил… Она этого не знала… никто не знал… От всех скрывал. Даже от себя старался… но не мог… Я смотрел на вас и радовался…

Нет, не радовался… Завидовал. Альке с тобой будет хорошо… лучше, чем со мной… было бы. Береги себя… для нее… Лучше, что сегодня убило меня, а не тебя… Слушай!.. — опять остановил он Юру. — Она бы не перенесла… — Он надолго замолчал, глядя на низкий потолок блиндажа. Наконец, разжал подсиненные губы. — Когда она меня провожала… поцеловала… Крепко… крепче чем тогда… в новый год тебя… в пустом классе… Помнишь? — Он повернул голову набок. Юра слышал его дыхание, прерывистое, с хрипом. Взгляд его друга становился все задумчивее и отрешеннее. — Вот и все… Я рад, что убили не сразу… хоть посмотрю на тебя… Я тебя любил, Юра… Давай… простимся… — Потом попросил шепотом — Посвисти мне соловушку…

Через полчаса он умер.

6

Третью неделю над степью свирепствует вьюга. Третью неделю разведчики не могут взять «языка». Третью неделю приносят с «нейтралки» раненых и убитых ребят. Сегодня опять ушла группа младшего лейтенанта Миргасимова. Оставшимся «дома» не спится.

Вьюга валит с ног, залепляет глаза, рот. В полметре не видно ни зги. Все это там в степи. А здесь, в землянке, тепло — всю ночь гудит печурка, смастеренная из двух патронных цинок. В ней сизым огнем горит тол из противотанковых мин — дров на сотню километров вокруг не сыщешь. Сушится гора валенок. Валенки должны обязательно быть сухими, иначе будут скрипеть на снегу…

Четыре часа утра. Заскрежетала повешенная на входе плащ-палатка. В землянку один за другим протиснулись четыре разведчика в белых заснеженных маскхалатах. Автоматы и те замаскированы белой марлей.

Иван Савин закинул на спину шапку вместе с белым капюшоном, устало вытер рукавом вспотевший лоб.

— Закурить есть?

Поднявшиеся с лежанок разведчики молча смотрели на него. О результате вылазки спрашивать было нечего — Так ясно. Кто-то протянул кисет. Савин оторвал газетный лоскут, трясущимися пальцами стал скручивать цигарку. Потянулись к кисету остальные трое.

— Младший лейтенант где? В штаб пошел?

— Нет, — ответил Иван, вяло мусоля цигарку. — Привнесли парня. На землянке лежит.

Иван Скрипченко так же тихо добавил:

— В голову его. Ничего сказать даже не успел. Долго молчали. Полдюжины рук потянулось к кисету.

Последнему досталась лишь табачная пыль.

Илларион Поздния, носатый черноглазый южанин, резко толкнул ногой открывшуюся дверцу печки. Та с жалобным скрипом захлопнулась. Спросил сиплым голосом:

— Опять не подпустил?

— Нет, на этот раз были уже в траншеях, — торопливо, между затяжками ответил Савин. — Напуганные, гады. Ставят по два часовых. Одного я снял, а второй, которого хотели взять, заорал, скотина.

Как правило, не любят разведчики рассказывать по первым впечатлениям подробности. Краснобаи не в почете. Того, что сказал Савин, — уже достаточно. Остальное знают и так. Знают, что после вскрика часового напуганные немцы выскакивают из блиндажей, начинается рукопашная, Знают, что в такой обстановке пятерым «языка» не увести — самим бы уйти.

— Младшего лейтенанта от самых траншей несли? — уточнил Поздния.

— Нет, на «нейтралке» его убило, когда отходили… Хоронили младшего лейтенанта Миргасимова утром на своем кладбище — на кладбище разведчиков. Пехота не хоронит в такую погоду — просто складывает убитых штабелями в укрытие. У разведчиков — неписаный закон: не говоря о раненых, всех убитых выносить с поля. За последний

месяц много уже выросло на взгорке, обдуваемом ветром, холмиков, много стоит сколоченных из нестроганых артиллерийских ящиков пирамидок со звездочками из консервных банок.

Вот и еще одна прибавилась.

Речей не говорили. Неторопливо обнажили нестриженые головы, выпустили, держа вверх стволом автоматы, по диску, и так же молча, гуськом спустились в балку. Один лейтенант Колыгин остался наверху — с автоматом и шапкой в руках подошел к могиле школьного друга. К этому уже привыкли разведчики — за две с лишним недели чуть ли не каждое утро останавливается он у пирамидки, на жестянке которой гвоздем выбито: «Валентин Николаевич Мурашкин. 1923–1942 гг. Разведчик». Словно сообщает своему корешу: вот и еще прибавилось вас…

В ту ночь разведчики снова уходили за «языком». Уходили все. По традиции на несколько минут остановились у штабной землянки, ожидая напутствия командира полка. Но он вышел в таком же белом маскхалате. Поняли: всем лечь, а пленного взять — иначе нельзя.

Гуськом, вдоль балки двинулись разведчики. Впереди пошел было командир полка, но Иван Савин обогнал его, буркнув: «Тут старое минное поле», пошел направляющим. Он может в кромешной тьме провести группу к окопам любой роты полка, знает на ощупь каждый бугорок, каждую ямку перед позицией своих батальонов, знает каждый пулемет, каждый окоп, чуть ли не каждого немца в лицо. Один за другим обогнали командира полка еще несколько человек — пусть пожилой майор идет в середине — по протоптанной тропке идти легче.

Вот дошли до разбитой пушки. Сейчас Савин повернет влево. Здесь ускорит шаг — это место методично простреливается немецким пулеметом. Безмолвно повинуются направляющему все. Здесь все одинаковы — и лейтенант Колыгин, и майор, и сержант Дугин, и рядовой Черданцев. Верх берет не звание, а опыт.

Все одинаковы и внешне. Узнать никого невозможно — все в белом, все, как один, сутулятся, положив руки на висящий на груди автомат. Где-то тут, размеренно покачиваясь, идет черноглазый южанин Поздния, верткий хохотун и остряк Еремин, голенастый и косолапый мордвин Дугин, красивый, с тонкими чертами лица Георгий Волобуев, молчаливый и на удивление выносливый якут Черданцев — всего четырнадцать человек — все, что осталось от взвода за две недели. Идут привычным неторопливым шагом, уткнувшись в спину впереди идущего. Как и всегда, до переднего края никто не проронил ни слова. Эти минуты — от штаба до выхода на нейтральную полосу — самые торжественные, поэтому они принадлежат разведчику. Кто думает о доме, кто мысленно еще раз проверяет на себе снаряжение — финка здесь, запасные диски к автомату заряжены, пистолет взведен, запалы в гранаты вставлены, — кто в уме дописывает недописанное письмо любимой девушке. Каждый идет и думает о своем в эти священные для разведчика минуты. Но никто не думает о смерти, не думает о том, кого сегодня утром понесут на плащ-палатке. Хотя обязательно кого-то понесут, и на кладбище разведчиков прибавится одна или несколько пирамидок с жестяными звездочками. С такими мыслями за «языком» не ходят. Они противопоказаны. Иногда бывает, захандрит парень (как лейтенант Колыгин после смерти Вальки Мурашкина), ему говорят тогда: на задание не ходи…

А сегодня идут все. Четырнадцать одинаковых и белых, как привидения, фигур. И кто-то из них идет по земле последние метры, кто-то с каждым шагом приближается к той черте, на которой оборвется его жизнь. А душа все- таки наполнена чем-то торжественным, еле уловимым. Почему? Пожалуй, никто и не объяснит. Может, потому, что сегодня наверняка будет «язык», может, потому, что рядом шагает любимый командир полка, похвала которого — высшая награда. А может, просто оттого, что ты идешь вместе со своими сверстниками, хорошими ребятами, которые не вспоминают о мертвых, но очень заботливы, чутки к живым, которые никогда не бросят товарища.