Солона ты, земля!
Шрифт:
Кто он, это человек — свой или враг? С чистой душой пришел сюда или подослан? Почему он вдруг оживился, узнав, что перед ним не работник особого отдела, а комиссар? Может, считает, что комиссара удастся провести легче, чем опера? А может, наоборот — надеется, что комиссар лучше, чем кто-либо поймет состояние его души? Человек всегда был загадкой, а сейчас — особенно.
— Это хорошо, что вы комиссар, — вымолвил, наконец, мужчина. Глаза у него заблестели, брови приподнялись, и Данилов заметил, что он стал намного моложе, что ему не больше тридцати. — Признаться, не люблю особистов и всех энкавэдэшников. Может, и не прав, но что поделаешь!
Он суетливо пошарил по карманам, достал кисет, спросил разрешения закурить.
— Хотите, товарищ комиссар, я вам расскажу всю свою жизнь? У вас время есть?
Данилов
— На это всегда время найдется.
— Я как на духу буду, все буду откровенно…
— Да-да, пожалуйста, — неопределенно произнес Данилов.
Глядя прямо в глаза Данилову, тот начал:
— Так вот, стало быть, фамилия моя Шейкин. Тимофей Антонович Шейкин. Из Сибири. Есть такой там у нас район под названием Северный. Вот я оттуда.
Аркадий Николаевич вздрогнул — места-то знакомые. Уже который год нет-нет да и вернутся мысли к нашумевшему на всю Сибирь открытому процессу врагов народа из этого района, нет-нет да и вспомнится расстрелянный по этому процессу его приятель, секретарь Северного райкома Матросов. Много дум недодуманных с тех пор блуждает в голове, много туману скопилось. Не из той ли группы Матросова этот человек, не по одному ли делу посажен был? Может, что-нибудь расскажет новое, может, разгонит этот туман?.. А Шейкин продолжал, не замечая, как встрепенулся комиссар. Говорил о том, что он из бедняков, но отец по мобилизации служил в восемнадцатом году у Колчака, — хотя вполне мог этого и не говорить, — что при коллективизации они первыми вступили в колхоз, что отец работал конюхом, а он учетчиком, потому как грамота у него по тем временам была немалая — семь групп ШКМа, что в тридцать первом вступил в партию, был членом правления, а потом секретарем партячейки.
Данилов не перебивал. Стараясь не выдать своей заинтересованности, он слушал подчеркнуто спокойно и внимательно. А сам нетерпеливо ждал, когда тот подойдет в своем рассказе к тридцать седьмому году, к судебному процессу, ждал подробностей, которых не публиковали тогда в газетах — а секретарь колхозной партячейки мог знать подробности.
— Колхозы у нас таежные, под стать здешним, — неторопливо продолжал Шейкин. — Рожь сеяли, лен. Бедные колхозишки были, маломощные. — Шейкин смотрел поверх головы Данилова, задумчиво, медленно скользя взглядом по неконтованным бревнам стены. — Плохо одним словом, жили. Лен — культура трудоемкая, а доход от нее невелик. Люди больше на личном хозяйстве выезжали. А тут весной тридцать седьмого года напал мор на скотину — дохнет и все. Ветеринаров вызывали — разводят руками, ничего сделать не могут. Помню, приехал из района райзовский фельдшер по фамилии Промыслов — фамилия-то мне врезалась в память. Походил, посмотрел и сел было в ходок обратно ехать. Меня взбеленило: вы что же, говорю, сукины дети! Вас учили, на вас деньги тратили, а скот дохнет и вы ничего не можете сделать, да?.. А он так спокойненько через губы цедит: не твоего, говорит, ума дело. Скот заражен чумой и язвой. Наука бессильна. Изолировать, говорит, надо его и уничтожить. Тут я не вытерпел. Вас, говорю, самих изолировать надо — толку от вас никакого колхозам. Он и прицепился. Как, говорит, изолировать? Это, говорит, тебе не старое время, колчаковский ты выродок… Через два дня на бюро райкома меня вытащили. А секретарем райкома у нас был некто Матросов. Он посмеялся над всей этой историей и говорит мне: поезжай домой, да больше не оскорбляй районных работников… Я и уехал. Сначала обрадовался, а потом задумался. Почему, думаю, замяли это дело? Тогда ведь запросто было посадить человека. Думаю день, думаю два. А потом обратил внимание: как приедет этот самый Промыслов или другой — Воробьев там еще был, — сделают уколы, так после этого здоровый скот начинает дохнуть. Я в другие колхозы съездил, в соседние — то же самое. Э-э, думаю, вон чего ради замяли мое дело — чтобы шум не поднял! Ну я взял и написал об этом в Новосибирск — дескать, подозреваю. И закрутилась машина. Оказывается, там целая группа вредителей работала во главе с самим Матросовым и председателем райисполкома Демидовым. Всю ее и выявили эту группу. Там и ветфельдшера оба оказались, и заведующий райзо, и начальник самой ветлечебницы. Все они специально заражали скот.
— Вы Матросова хорошо знали? — спросил Аркадий
Шейкин раздумчиво поднял брови.
— Как сказать… Бывал он у нас, разговаривал с людьми. Правильные слова-то говорил всегда. Шутить любил с доярками и вообще с колхозниками. Речей не любил, больше все так, по-простому. Ничего вроде бы человек, а сам, вишь, оказался врагом. Скрывал, стало быть, свое нутро…
— Еще один вопрос, — перебил Данилов. — Вы вот говорили вначале, что не любите работников НКВД.
— Да, не люблю. А за что бы я их любил? Через три месяца после процесса над Матросовым и остальными они забрали и меня. Ни за что забрали! Будто бы я сын ярого колчаковца, в партию пробрался, чтобы вредить, и что я помогал председателю колхоза, врагу народа.
— И вы подписали это обвинение?
— А куда денешься? Заставили.
Данилов резко наклонился над столом, заглядывая в глаза Шейкину.
— А вы не задумывались после этого, что и Матросова и Демидова, и тех ветеринаров тоже могли заставить подписать предъявленные по вашему доносу обвинения?
Шейкин замер. У него стала медленно отвисать нижняя губа — видимо, эта мысль никогда не приходила ему в голову. Он смотрел сквозь комиссара остекленевшими глазами, молчал. Наконец облизнул губы.
— Но ведь мое заявление проверяли! — возразил он и беспомощно оглянулся.
— Кто? Кто проверял?
— Ну, эти… работники органов.
— А вы уверены — хотя бы теперь — в добросовестности этой проверки?
Шейкин растерянно моргал.
— А может, их не по моему заявлению взяли…
— Ну, хорошо. Продолжайте, — тускло сказал Данилов.
Выбитый из колеи, Шейкин долго молчал. Заговорил тихо, без прежнего оживления. Вяло рассказал, как бродил от села к селу после освобождения из лагеря, как питался тем, чем угостят, как добывал кусок хлеба случайной работой. Слушая его, Данилов напряженно думал: «Свой или враг? Можно ли сейчас положиться на него?»
А Шейкин рассказывал дальше.
— Много довелось мне повидать. И такой мелкой показалась мне моя личная обида, когда сравнил я ее со всеобщим народным горем. — Шейкин поднял тоскливые глаза, посмотрел на Аркадия Николаевича. — Знаете, товарищ комиссар, я вернулся в Оршу, где мне предлагали работу в полиции. Меня поставили полицаем, выдали оружие. И стал я ходить по ночам и убивать немцев. У каждого убитого я забирал документы и ставил на них дату и час убийства. — Шейкин достал из-за пазухи завернутый в лоскут прорезиненной ткани сверток, торопливо развернул его и подал Данилову восемь серых книжечек с орлом и свастикой на корочке. — Эти документы — единственное, чем я могу кое- как доказать свою преданность Родине.
«Но эти документы, — подумал в свою очередь Данилов, — могут быть липовыми, специально выданными… — Но тотчас же вклинилась другая мысль — А если специально, то могли бы снабдить более вескими… А сейчас он сам признает, что лишь «кое-как» доказать-то можно…»
Шейкин же продолжал свой грустный рассказ:
— Человека, который по ночам убивает немцев, стали искать подпольщики, ну и, конечно, немцы — это само собой. Я у них был не в подозрении. Они даже мне поручали искать этого человека. В конце концов подпольщикам удалось наткнуться на меня — выследили. Работать стали сообща. А потом организация провалилась — кто-то выдал. Подозрение пало на меня. Невезучий я всю жизнь! Дальше оставаться в городе я уже не мог. Могли убить свои же. Я бросил гранату в кабинет коменданта, застрелил часового и на мотоцикле уехал. Подался сюда, на север, в леса. — Шейкин тряхнул головой. — Вот и вся моя история. Хотите верьте, хотите нет.
Все, что рассказал этот человек, было похоже на правду. Может, что и утаил по мелочи, но в основном, видимо, выложил то, что было. Аркадий Николаевич сказал ему, что о его службе в полиции командование, конечно, наведет справки — сделать это с помощью агентуры не так уж трудно… А по дороге на следующий форпост принял твердое решение: даже при наиболее благоприятных для Шейкина результатах расследования в главный лагерь бригады его все-таки ни в коем случае не допускать — человек он явно непорядочный… Несомненно, этот Шейкин сыграл отнюдь не последнюю (если не главную) роль в возникновении «дела руководителей Северного района». Пусть живет на форпосте, ходит на задания, взрывает немецкие эшелоны…