Солона ты, земля!
Шрифт:
— Быть этого не может, — удивился хорунжий. — Не мог он это добровольно сделать. Наверняка они его шантажировали.
— Нет. Говорят, что сегодня добровольно с ними отступил из села.
— С трудом верится, священник — и вдруг большевик! Прямо-таки уму непостижимо. — Штабс-капитан Зырянов пожал плечами. — Во всяком случае, я такого еще не встречал.
— Да, факт беспрецедентный, — согласился Бессмертный и, потирая руки, добавил — Вот бы поймать этого попишку! Я бы его при всем сходе остриг овечьими ножницами, снял бы портки
— А может, по-своему он прав, этот поп, ни к кому не обращаясь, сказал поручик.
— На храме Аполлона в Дельфах есть надпись: «Познай себя». Глубокий смысл этих слов не потерял своего значения и до наших дней. Может быть, этот поп наконец и познал себя, нашел свое место в жизни.
Обычно поручик был неразборчив, в споры не вступал. А тут вдруг высказался. Офицеры с некоторым любопытством смотрели на него. Перебивать никто не решался. Все ждали, что он скажет дальше. Но поручик молчал. Он налил себе еще рюмку водки, выпил, снова закусил бутербродом.
— Ну и дальше.. — не вытерпел хорунжий.
Нежданно хорунжего поддержал сам командир отряда.
— Нам хочется услышать ваше мнение, поручик, не только о попе, — сказал Большаков, — поп не стоит того, чтобы о нем разговаривать, а услышать ваше мнение вообще о свершающихся событиях.
Семенов пожал плечами.
— Я не понимаю причин. Это что, допрос на предмет зрения моей, так сказать, лояльности?
Нет, зачем же, — поспешно возразил Большаков.
— Просто законное любопытство. Мы с вами живем вместе, делаем одно общее дело, а знать о вас почти ничего не знаем. И я как командир вправе интересоваться взглядами своих подчиненных, дабы знать, с кем имею дело.
Семенов, наклонив голову, думал. Все ждали, что он скажет, смотрели на него.
— Хорошо. Я скажу. — Он поднялся и снова сел. — Мы живем в такое время, когда история перетряхивает все свои накопленные пожитки. Пересматриваются не только государственные устои — царь ли нужен, или правительство класса имущих, или суровая военная диктатура, а может быть, диктатура партии, которую поддерживает большинство населения страны… Не только это сейчас примеривается и проверяется. В наше время каждый человек проверяет сам себя. Ищет свое место в совершающихся событиях, свой путь. Еще Аристотель говорил: человек — животное общественное, и он не может жить вне государства… И я уверен, что каждый из вас после царя возлагал какие-то надежды на Керенского, потом на Авксентьева, а после того как ни временное правительство, ни директория не оправдали надежд, повернулись к Колчаку.
— Я, например, Керенскому не верил и Авксентьеву тоже, — сердито перебил Большаков. — Я верил в Краснова, верю в генерала Пепеляева и в адмирала Колчака.
— Я не об этом говорю — кто в кого верит, — спокойно продолжал Семенов. — Я говорю, что человек пересматривает свои взгляды. Вот видите, капитан, вы тоже то одному отдавали свою, так
Большаков резко подобрал под стул ноги, выпрямился.
— Не забывайте, поручик, вы носите погоны офицера.
Семенов снова пожал плечами. Он был подчеркнуто спокоен.
— Скажите, чем вы можете гарантировать, что Колчак — это именно тот человек, которому можно посвящать свою жизнь?
Большаков, прищурившись, испытующе смотрел на поручика.
— А вы что, сомневаетесь в этом? — спросил Большаков вкрадчиво. — Как вы, поручик, с такими мыслями можете…
— Нет, вы скажите, чем вы можете гарантировать? — перебил его Семенов.
Большаков резко отодвинул пустую рюмку, зло сказал:
— Да хотя бы тем, что не вижу другого, кто бы мог заменить его.
— Хорошо. Вполне допускаю, что вы не видите. И даже наверняка вы не видите. А кое-кто, может быть, видит.
— Вы видите?
— Я не о себе говорю. Речь-то зашла о местном попе. Вот и говорю, что он, наверное, увидел. Поэтому и перешел к повстанцам.
На столе уже парил жареный гусь, стояла закуска.
— Господа! — вмешался Ширпак. — Давайте будем ужинать.
Офицеры задвигались, словно только и ждали этого возгласа, — каждый понимал, что Семенов зашел слишком далеко и мог испортить предстоящую веселую попойку. Не шевельнулся один Большаков. Он все время смотрел на Семенова.
— Я не понимаю, поручик, как вы, с вашими взглядами, могли попасть в мой отряд.
Одно могу сказать, — ответил Семенов, — не по собственному желанию.
Пододвигая себе прибор, Большаков пообещал:
— Я постараюсь помочь вам, поручик, сменить профессию…
С улицы доносился шум, скрип повозок, гогот перепуганных гусей — солдаты размещались на ночлег.
2
Рота хорунжего Бессмертного располагалась в центре села. Кирюха Хворостов привел в отцовский дом своих новых друзей: отделенного Ивана Козуба, Александра Петренко и Николая Мошкина. Пока мать жарила пойманных во дворе и обезглавленных Кирюхой гусей, сам он вскочил в седло и помчался в заречье. Он осадил коня у ворот Юдина, поманил пальцем стоявшего во дворе Леонтьича.
— Где Настя?
— А она того… икуировалась с околотком.
— Как икуировалась?
— Знамо, уехала… Она теперь, милок, голова, за фелшара работает.
— Ну ты мне мозги не крути, старый хрыч.
— Ей-богу, уехала. В околотке работает.
Кирюху разбирала злость. Злость на Настю, на всю неудачу со сватовством, на слишком спокойный и самоуверенный тон старика.
— Ты вот что, — сказал он старику, — передай ей — все одно она будет моя.
— И-и, милай, поздно хватился. Там Филька Кочетов уже пригрелся. Ноне-завтра свадьбу будем играть.