Соловушка НКВД
Шрифт:
– Знаете приказ? – спросил генерал курьера.
– Нет, и не горю желанием: меньше знаешь – больше проживешь, – признался Ковальский.
– Чуть позже составлю отчет, а Надежда Васильевна зашифрует.
– У вас в распоряжении сутки.
– Тогда вечером жду на концерте, – напомнила хозяйка.
– С великим удовольствием, не то не знаю, когда ожидать ваши выступления в Москве, скажем, в парке «Эрмитаж», хотя, думается, это время не за горами.
– Да? Значит… – Плевицкая недоговорила.
– Вы правильно поняли. Речь идет о советском гражданстве. К следующему моему приезду напишите ходатайство в ЦИК Союза о получении
Плевицкая бросилась к курьеру, расцеловала его. Скоблин был сдержан – лишь пожал руку.
– Куда с нашего горизонта исчез Деникин? – спросил «Сильверстов».
– Отошел от всякой политики, в РОВС ни ногой, даже не звонит. По слухам, пишет очередной том мемуаров, где о себе коротко, больше о потрясших Россию событиях. Выпустил уже два тома «Очерков Русской Смуты». Шустрее пишет Краснов: каждый год выпускает по пять или больше книг.
– Тоже воспоминания?
– Не только, больше беллетристика.
– Краснов интересует мало, другое дело – Деникин, его в Москве ценят за ум и отказ от борьбы с Родиной.
– Живет затворником, видимо, сильно переживает отставку в Крыму, сдачу командования барону.
– Что можете сказать о Туркуле, кто некогда командовал Дроздовской дивизией?
– Уехал в Болгарию.
– Есть возможность привлечь к сотрудничеству?
– Попытка не пытка.
– Что нового?
– К забросу готовят очередную группу, границу перейдет не в Финляндии, а на Востоке, в Маньчжурии. Точное время и место перехода сообщу.
– Дошли слухи, что генерал Миллер инспектирует отделения РОВС. Надо узнать результат инспекций, личный состав отделений.
Пока мужчины вели разговор, Плевицкая сидела на диване, поджав ноги, подшивала на платье оборку: работа с иглой помогала сосредоточиться. Вспомнив, что в Константинополе Ковальский курил, позволила дымить и сейчас.
– Благодарю! – Гость ринулся в прихожую за сигаретами, закурил и продолжил разговор.
Услышав фамилию Деникина, Плевицкая напряглась: «Неужели кроме Туркуля желают завербовать и Антона Ивановича? Это вряд ли получится: Деникин – довольно крепкий орешек, об него сломают зубы, служение Отчизне считает главным делом жизни, непримирим к нынешней в России власти, ни за какие коврижки не продастся…»
Как было хорошо известно, Деникин с женой и дочерью вначале проживал в пригороде Женевы, затем в Венгрии и наконец в Париже. Жил скромно. Кроме мемуаров сочинял рассказы, регулярно печатался в русских газетах «Возрождение», «Последние новости». Следом за парой томов «Очерков Русской Смуты» бывший главнокомандующий Вооруженными силами юга России выпустил «Офицеры», «Старую армию». Одно время безуспешно издавал газету «Борьба за Россию». Рассчитывал на читателей на родине, но тираж перехватили на границе советские пограничники. Пенсия и гонорары помогали сводить концы с концами. Гулял слух, будто от невостребованности глушит себя горячительными напитками, но не спился, что случилось с другими, не знающими меры, впрочем, в это было трудно поверить, зная, каким генерал был на фронте.
Надежда отложила незавершенное шитье, собралась отослать гостя в спальню, вызвать официанта, чтобы унес грязную посуду, но Ковальский застегнул пиджак на все пуговицы, откашлялся.
– Глубокоуважаемый Николай Владимирович!
Скоблин вытянул руки по швам, где положено быть генеральским лампасам.
– Счастлив служить, сложить за Отечество голову!
– Живите долго-долго, сколько отмерено судьбой. Родина высоко ценит вашу деятельность на благо трудового народа, благодарит за помощь в борьбе с окопавшимися за кордоном врагами!
– Могу вместе с женой ходатайствовать о возвращении?
– Получение серпастого, молоткастого паспорта не за горами.
«Коля безмерно счастлив, – поняла Надежда, видя, как преобразился муж. – Этой минуты ждал, но отчего откладывают решение о гражданстве? Не пришло время? Еще недостойны? Или больше нужны в Европе, нежели дома, а посему держат на привязи? Кем бы стали в Москве? Я, понятно, выступала на разных сценах, а что делал Коля? Служил в новой армии? Но у них хватает своих комбригов, а «Фермер» у чекистов один-единственный, то, что может сделать он, добывая важнейшую информацию, вряд ли сумеет другой, не имеющий нужных связей… А надо ли спешить с возвращением особенно сейчас, когда в России началась непонятная борьба внутри партии, аресты видных деятелей, показательные процессы?..»
О подобном размышлял и Скоблин: «Спешить домой не стоит. Может случиться так, что повторим судьбу тысяч вернувшихся и отправленных за Урал, в Сибирь или поставят к стенке. Складывается впечатление, что на родине ищут заговорщиков где только можно, легко попасть под жернова».
Скоблин не мог не спросить о процессах и увидел, что вопрос гостю не понравился.
Нахмурив лоб, проведя ладонью по усам, тем самым собираясь с мыслями, Ковальский процедил:
– Идет непримиримая борьба, которая не закончилась с полной победой советской власти. Оппозиционеры мешают строительству социализма.
– Возможно ли судить и карать за несогласие? – спросил Скоблин. – Насколько информирован, репрессиям подверглись и невиновные.
– Есть поговорка: лес рубят – щепки летят. Случаются ошибки. Но на одного невиновного приходятся сотни виновных, в том числе те, кто держит за пазухой камень против своего народа.
«Говорит как по писаному, – решил Скоблин. – Прежде изъяснялся по-иному, проще, без лозунгов».
Ковальский продолжал:
– Руководство Иностранного отдела Объединенного государственного политуправления продолжает предотвращать всякие вооруженные вылазки эмигрантов, для чего необходимо быть в курсе планов потенциальных врагов во Франции и соседних с ней странах.
Скоблин слушал, не выражая отношения к сказанному, – трескотня политических фраз интересовала мало, думал о своем:
«Радоваться или нет, что стал комбригом? В старой армии подобного звания не было. Если обвинят в антисоветской борьбе на фронтах, звание не спасет, как не спасли от арестов и репрессий высокие должности оппозиционеров. Не забыть, что не пожелавших вкусить за морем горький хлеб эмиграции и оставшихся в Крыму офицеров расстреляли, утопили в Черном море…»
Словно догадавшись, что беспокоит собеседника, Ковальский успокоил: