Солярис

Kancstc

– Ну вот же! Вот первые просадки, на 32-й секунде после инъекции... Но... Какие-то они стёртые... И процесс не развивается... А через 10 секунд всё компенсировалось, дальше всё идёт так, словно ничего не было.

– Снова подсказка? – уточнил я.

Гермиона закусила губу и молча кивнула.

– Знаешь, – сказала она очень медленно, – это даже не подсказка... Словно кто-то смотрит вместе со мной и в нужный момент я вдруг начинаю знать и понимать. Не просто так, мне это даёт тот, кто смотрит вместе со мной. Но это появляется как знание.

Полноценное знание, со всем, что с этим связано. И остаётся со мной.

Я только молча кивнул в ответ. А Гермиона очень серьёзно спросила:

– Так всё-таки, что я такое?

– Я тебе уже сказал.

– Не по функциям, по сути.

– По сути ты человек. Очень необычный, но человек. И это самое главное.

– Да? – спросила она с кривой гримасой на лице, – А это тогда что такое?

И постучала карандашом по ленте своей энцефалограммы.

– Нормальная человеческая энцефалограмма, – уверенно ответил я. Причём, совершенно не кривя душой. Потому как на мой взгляд так и было.

– Нормальная? Человеческая? – всё с той же кривой гримасой спросила Гермиона.

– А чем нет? – спросил я с искренним удивлением.

Она смерила меня таким взглядом, что сразу же захотелось спрятаться под столом, чтобы не светить своё ничтожество. Сдаваться я изначально не собирался, всё-таки некоторая медицинская подготовка у меня есть, и как капитан-одиночник, и при подготовке к звёздным экспедициям учат. А в нейрофизиологии меня моя Гермиона поднатаскала. Не до своего уровня, естественно, так что у неё частенько выпадал случай посмотреть на меня та... да, вот именно таким взглядом. Кажется я уже начинаю привыкать к этим совпадениям и не истерю на каждом шагу. Уже хорошо. Но но как только пришло это осознание, доказывать свою правоту резко расхотелось. Я просто спросил, положив рядом свою энцефалограмму, ту её часть, которая зафиксировалась до того, как я поставил блок:

– И в чём разница?

Гермиона равнодушно пожала плечами и ответила:

– У тебя – осмысленная энцефалограмма, а у меня – окрошка из ритмов. Лепили абы как, чтоб хоть как на человеческую походила. Видишь, для тебя прокатывает.

– Это тебе тоже подсказали? – уточнил я.

– Нет. Это... Очевидно из того знания, которое было мне передано.

– А как ты тогда определила нейростат? И как он вообще подействовал?

Задумалась, умница. Правда после минутного молчания взорвалась:

– Нет, ну с действием-то всё понятно! Вот тут... – и она принялась объяснять, где какие волны подавлены, где какие наоборот усилились и почему так и должно быть. Хорошо так объяснила профессионально. А когда закончила, перевела дух и заявила: – А почему так и почему всё прекратилось, мы возвращаемся к моему вопросу: Что. Я. Такое?

Ну что же, придётся отвечать. Насколько сейчас вообще можно на этот вопрос ответить. Но сначала пусть сама расскажет, откуда у неё такие вопросы? Ну и спросил, уточнив заодно:

–У тебя такие мысли появились ещё в библиотеке.

Почему?

– Да так, решила поискать. Может где что известно, про Грейнджеров, про Гермиону Грейнджер. Ну и нашла. Целых семь книг, кучу фильмов, ещё и фанфики есть. Знаешь как это здорово, узнать что тебя никогда не было, что волшебство всё это выдуманное?

– Но оно работает, – уточнил я и добавил: – Сам видел как ты Люмос зажгла. И Дифиндо тоже. А ещё что-нибудь покажешь?

Гермиона задумалась, направила свою волшебную палочку на шкаф с лабораторной посудой.

– Алахамора!

Дверца шкафа скрипнула и приоткрылась. Я потянулся к ней сознанием и распахнул пошире. Гермиона взглянула на меня исподлобья, но ничего не сказала, взмахнула палочкой в сторону шкафа:

– Акцио!

Чашка Петри послушно прилетела к ней в руку. Она поставила чашку на стол и:

– Дифиндо!

Чашка вместе с крышкой распались на две половинки. Гермиона перемешала эти половинки палочкой, так что вместо аккуратной и упорядоченной кучки они теперь лежали на столе вразброс и в живописном беспорядке. Полюбовавшись на плоды трудов своих, она ткнула в осколки палочкой и произнесла:

– Репаро!

С тихим позвякиванием осколки зашевелились, сползлись и слиплись в исходное изделие. Тут меня посетила занятная мысль.

– Можно? – попросил я, нацеливаясь на её волшебную палочку.

Гермиона молча протянула её мне.

– Вингардиум Левиозо! – сказал я, повторяя подсмотренный в кино жест.

Так вот, палочкой перенёс я подопытную чашку на столик томографа.

– Хочешь сказать, что с этой палочкой любой...

– Я не любой, – уточнил я, подходя к демонстрационному столу и телекинезом нажимая нужные кнопки на пульте самого томографа.

Томограф загудел, втянул стол и на демонстрационном появилась проекция злосчастной чашки в максимальном увеличении. А именно, диаметром во всю ширину стола. Рентген ожидаемо не выявил никаких аномалий. МРТ тоже не выявил следов отсутствующей материи. Стекло в условных цветах светилось бледно-зелёным, розовыми искрами сияли пылинки, выдавая своё органическое происхождение, бледно-синим налётом солей кальция опалесцировали засохшие после мытья этой чашки капли.

Я повернул чашку на 90 градусов, на случай, если скрепляющий половинки шов оказался точно в плоскости работы томографа, и повторил процедуру. С тем же самым результатом.

Переключил томограф в режим нейтринного сканирования и снова прогнал через него эту чашку. И ведь скушал, зараза, даже не подавился. И выдал картину, ту же что и МРТ.

– Ну и что такого эпохального ты узнал? – не выдержала Гермиона.

– Чашка восстановлена полностью. Именно восстановлена, а не склеена, и состоит из одного только стекла. Если не считать естественной грязи, конечно.

– А что ты хотел увидеть?

– Ожидал немного другого.

– И это как-то связано со мной, – констатировала Гермиона.