Сон с четверга на пятницу
Шрифт:
3
Начальник охраны клиники Игорь Аркадьевич Гуськов сидел в кресле, задрав ноги на стол, и читал книгу. В комнату отдыха охраны вошел охранник Семенов, бугай с туповатым лицом и маленькими голубыми глазками. В отличие от начальника, одет Семенов был в белый медицинский халат.
– А, Семенов, – усмехнулся Гуськов, завидев бугая. Показал ему обложку книги и сказал: – Наша пациентка написала. Анастасия Новицкая. Читал?
– Нет, – ответил Семенов.
– Зря. Хорошая книга. Очень талантливо написано. Все так живо, правдоподобно.
Семенов пожал широкими плечами:
– Не знаю. Нормально.
– «Нормально», – гнусаво передразнил его Гуськов. – Дурак ты, Ваня. Это красиво! Это талантливо! Но знаешь, в чем она напортачила?
– Нет.
– В том, Ваня, что, если верить Новицкой, у добра получается «личина», а у зла – «лик». Чувствуешь парадокс?
– Нет.
Гуськов вздохнул:
– Н-да… Необразованный ты тип, Семенов.
– Игорь Аркадьевич, – пробасил в ответ охранник, – я ничего не понимаю в литературе.
– Но читать-то ты умеешь?
– Умею.
– Тогда держи! – Он протянул книгу охраннику. – Держи-держи, Ваня, это подарок!
Семенов растерянно взял книгу.
– А как же вы? – проговорил он.
Начальник охраны улыбнулся:
– А у меня есть еще. Слушай, Семенов, как думаешь: может, взять у нее автограф? Ведь не откажет же она мне, а?
– Не должна, – пробасил охранник.
– Вот и я думаю, что не должна. – Гуськов хлопнул себя ладонью по коленке и насмешливо проговорил: – Решено! Возьму автограф!
Он пружинисто поднялся с кресла.
– Пойду с ней поговорю, – сообщил он Семенову. – Никогда не разговаривал с писателями. Может, умнее стану?
Он весело подмигнул охраннику и вышел из комнаты отдыха. Семенов повертел в руках книгу.
– Лик, личина… – недовольно пробормотал он. – Какая на хрен разница?
Хотел было швырнуть книгу в урну, но покосился на дверь и передумал. Сунул книжку в карман халата.
Пять минут спустя начальник Гуськов сидел в палате у Насти на краешке кровати и разглагольствовал:
– Анастасия Сергеевна, ваши герои сильно чувствуют боль. Душевную и физическую. И в этом я им завидую.
– Завидуете? – глухо переспросила Настя. (Она сидела на кровати, опершись спиной на взбитую подушку, и хмуро смотрела на Гуськова.)
– Да, – кивнул он. – Мне это не дано. Я не такой утонченный человек, как ваши герои. И значит, не такой утонченный человек, как вы, Анастасия Сергеевна.
– Напрасно вы отождествляете автора и его литературных героев, – сухо произнесла Настя.
– Но ведь, описывая их, вы описываете собственные переживания. Разве не так?
– Только отчасти. В некотором смысле писатель действительно является актером, который играет разные роли, поочередно перевоплощаясь в своих героев. Но это не всегда
– Это как? – не понял Гуськов.
Настя сама не заметила, как стала входить в раж, описывая тонкости любимой профессии:
– Ну, например, писателю нужно описать бандита-убийцу. Но сам он при этом никогда настоящего бандита в глаза не видел. И понятия не имеет, что чувствует убийца в тот момент, когда расправляется со своей жертвой.
– И как же выкручивается писатель? – поинтересовался Гуськов, дружелюбно улыбаясь своими тонкими губами и щуря серые глаза.
– Он описывает своего бандита таким, каким видел его в кино, – сказала Настя. – Со зверской рожей, с пистолетом в руке и с татуировкой на плече в виде черепа и костей. Потом, по ходу развития сюжета, писателю нужно описать, что именно сделало убийцу тем, кто он есть. И писатель, воспитанный на книжках Стивена Кинга и голливудских фильмах, придумывает своему убийце какую-нибудь психическую травму, которую тот получил в детстве. Допустим, когда убийца был маленьким, фашисты съели его сестру. И теперь он сам ест женщин.
Гуськов скривился.
– Что за чушь?
– Это не чушь, – возразила Настя. – Это называется фрейдизм. Над вами в детстве посмеялись мальчишки, показав ваши обмоченные трусики девочкам, и с тех пор вы ненавидите всех людей. И девочек, и мальчиков. И мстите миру за свои обиды, убивая их.
– Надо мной в детстве не издевались, – с необычной серьезностью произнес Гуськов.
Настя улыбнулась:
– Вам повезло. Возможно, поэтому вы и не стали садистом.
Он широко улыбнулся и проговорил с восхищением:
– Как это вы все так интересно описываете. Значит, писатели пишут штампами?
– Не всегда, но часто.
– Надо же. А я думал, что книги пишутся по-другому. Я думал, что когда вы описываете убийцу, вы пытаетесь влезть в его шкуру и для этого вынимаете из своей души всю мерзость, которая скопилась там за долгие годы.
– Хорошие писатели так и пишут, – согласилась Настя. – Но хороших писателей мало. Мы же с вами говорим об обычных беллетристах. О тех, кто ублажает публику залихватскими остросюжетными романами, не имеющими ничего общего с жизнью.
Гуськов внимательно посмотрел на Настю.
– Вы очень интересный собеседник, Анастасия Сергеевна, – сказал он. А как, по-вашему: может злой писатель правдоподобно описать чувства добрых людей?
Настя чуть приподняла брови.
– Странный вопрос. Но я думаю, что да, может.
– Интересно как? Ведь сам-то он злой.
– В каждом человеке есть что-то доброе. Даже в самом отъявленном негодяе.
– Так-так, – кивнул Гуськов. – Оч-чень интересно.
Что-то было в его голосе. Что-то такое, что заставило Настю внимательнее вглядеться в его лицо. Абсолютно невыразительное, не уродливое и не красивое, не полное и не худое. Такое встретишь в толпе, скользнешь взглядом и тут же позабудешь навсегда. Пожалуй, лишь глубоко посаженные глаза и высокий лоб с залысинами придавали ему хоть какую-то определенность.