Сон веселого солдата
Шрифт:
И что меня всё тянет на военную промышленность... Пирожное - двадцать две копейки. Как же давно я их не пробовал... Можно, конечно же, купить, но как свинья уделаюсь, а затем ищи, где вода. И вообще, пить и есть придётся по минимуму. Особенно в дороге, чтобы не толкаться в очереди у сортира...
Триста рублей... Был бы паспорт, уже летели б на самолёте. Билет от Москвы до Ставрополя, с перелётом в час пятьдесят, стоит двадцать пять рублей. Учитывая мой новый статус, как там сказано в госпитальной выписке - "нуждается, в посторонней помощи", - надо
"Нуждается в посторонней помощи". И это теперь всё обо мне. Тьфу...
Как же жить дальше?
Как, да хоть каком кверху. Здесь, как говорится, - коль попала собака в колесо, лай, матерись, но выживай. Надо всё принять и учиться жить по-новому. Изменить ничего нельзя, черта пройдена безвозвратно. Другой я теперь. Навсегда...
Дождевым червяком, вытянувшимся на мокром и тёплом асфальте, всё ползло и ползло размышление, лишь изредка отвлекаясь на монотонный голос диктора, объявляющий время прибытия или отправления, номер поезда и с каких путей.
Домой хотелось и нет. Лучший выход сейчас для меня - исчезнуть бы, бесследно пропасть. Пусть я уйду из людской памяти и белого света, как из моей слизнула контузия куски из прошлого...
(Лишь двадцать пять лет спустя отыщет меня командир взвода и прилетит с Урала. За чаркой водки, ночь напролёт, от заката и до рассвета, с мягким армянским акцентом, будет восстанавливать Роман в моей памяти тёмные пятна мозаики из нашего общего прошлого...).
Неожиданно, вклинившись в вокзальную суету, послышался тупой удар о мраморный пол и пронзительный детский крик. Людской гул на время затих, чтобы узнать, что случилось, и загудеть с удвоенной силой.
С вокзальной внутренней лестницы упал цыганчёнок и разбил голову.
"Но если кричит, значит, пока ещё жив...", - мысли вяло продолжали ползти в голове.
Вызвали доктора. Зеваки ругали родителей, сочувствовали и тайно, не подавая виду, радовались, что их беда обошла: "Вот так бы по жизни всегда".
"Что-то здесь не так", - текло размышление. У меня по-прежнему оставалась привычка вспоминать забытое и раскручивать клубок непонятного. При отсутствии зрительного раздражителя, как основного источника информации, теперь ничего не оставалось, кроме воспоминаний и размышлений.
И я понял. Переживания и волнения, сопутствующие крику, крови и смерти, не затрагивая, обходили мои чувства, как вода и ветра обходят одинокий утёс.
Месяц назад вычислил я в себе ещё одно новшество, совсем не пригодное для новой жизни.
Долго терзала мысль и чувство, что чего-то не хватает. Рука привычно искала своё продолжение - отсутствующий автомат.
Другими мы возвращались с войны. Пересекли линию, разделившую нашу жизнь, как принято говорить - "на до и после".
Окружающие, размышляя поверхностно, рассортируют нас на сильных и слабых.
Осуждая, забудут о главном, что мы сделаны с ними из одного теста. Такими нас создал Бог, космос, великий разум, не важно,
Тополь под натиском ветра, дождя и холода застонет, затрещит жилами, с тяжёлым хрустом и долгим выдохом рухнет на землю.
Дуб тихо умрёт стоя.
И мы не говорим: "Тополь, слабак меланхольный. Вот, посмотрите на дуб, сила его заслуживает внимания и уважения".
Забывают самое главное - что такими мы рождены, такими проживём и умрём.
Разница лишь в том, что большинство, не пройдя, как в сказке, огонь, воду и медные трубы, прожив жизнь, так себя и не познает.
До дома оставалось километров пятнадцать. И они становились с каждой секундой всё тягучей, бременем, ранее неизвестным, давящим на плечи. Не без труда преодолел пять с половиной тысяч километров, а последние минуты давались невыносимо тяжело. Не о таком возвращении мечтает каждый воин... Трясся в рейсовом автобусе, стоя на задней площадке, стала пробивать сначала мелкая, а затем ненормально крупная нервная дрожь. Я ничего не мог с собой поделать. Руки, плечи и тело содрогались и подпрыгивали в неконтролируемом ознобе.
Тополя на долгожданной улице под натиском зимнего ветра заунывно гудели обнажёнными кронами-нервами. Воронья стая, возмущённая холодом и чем-то ещё, раскачиваясь на унылых ветвях, каркала на всю округу, довольно точно олицетворяя моё душевное состояние. Нас и пернатых "землячков" совершенно не радовала предстоящая новогодняя ночь и наступающий 1987-й год...
Подходя к дому, повстречали родственницу. Увидев нас, она показательно запричитала так, как обычно делают на похоронах.
Словно лицезрела меня в белых тапочках. Это было только начало и продолжалось месяцы, годы.
Приходили проведать, встречались на улице, и везде скорбь, вздохи и слёзы.
"Бедный парень, пропадёт. А ведь такой молодой!", - эти слова говорились, думались или при встречах просто висели в воздухе.
Попадались "доброжелатели" особой масти.
"А кто ему виноват?! Ведь сам напросился добровольцем в Афганистан...", - злорадно шипели за спиной.
Что, что я мог сказать им в ответ... Да и зачем, всё равно не услышат... Общаемся на одном наречии, но живём словно в параллельных мирах. Мы просто птицы из разных стай...
Руки скользили, гладили и одновременно осматривали мотоцикл. Каждый изгиб, каждый болтик, цвет машины мне были до боли знакомы.
Привычным движением открыл топливный кран, повернул ключ и толкнул правой ногой заводную лапку.
Одноцилиндровый трёхсотпятидесятикубовый котёл спортивного мотоцикла, звучно выдыхая в мощную блестящую трубу дымом, незамедлительно ожил.
"Вот и всё", - тяжело вздохнув, стараясь не показывать близким тоски и душевного гнёта, дрожащей рукой поспешно заглушил двигатель. Ноющая внутренняя боль от утраченной радости управления техникой поселится в сердце теперь навсегда.