Сон веселого солдата
Шрифт:
А затем всё происходило нудно и неинтересно, как говорится - борьба за выживание. По настоянию военного комиссариата дали квартиру в посёлке Солнечнодольск. Но душевного спокойствия не было. Ржавчина обиды, тоски и жалости к себе вгрызалась в душу, съедая её день за днём. Постепенно всё глубже и глубже погружался в трясину уныния. Счастьем и радостью человек стремится поделиться с другими, а боль, замыкаясь в себе, переживает в одиночку.
С наступлением темноты, затягиваясь петлёй на шее, набирает силу тоска. Душевная боль становится невыносимой, а ненавистная ночь - бесконечной. Забудутся, померкнут чужие проблемы, останется только своя, и покажется, что на всём
Целенаправленно ломал я себе режим дня. Днем хотелось спрятаться от людей, забиться в темный, труднодоступный уголок. Когда все засыпало вокруг, хотелось бежать от изматывающей тишины, а главное, от себя.
Ночью раненым зверем бродил в квартирной клетке. Не желая встречи с людьми, выйдя в подъезд, отыскивал рубильник осветительного уличного фонаря и одним щелчком делал снаружи, как и внутри. Боясь споткнуться, осторожно спускался по ступенькам. Всегда казалось, что идёшь навстречу чему-то острому и жёсткому. Случайный удар в шрамы лица, разбивая тёмные очки в хлам, неизбежно вводил в кратковременный болевой ступор. Но, как правило, опасения во время движения были впустую. Там, где все живые существа бегали и прыгали, моим уделом теперь были неуверенность и настороженность. Набравшие силу молодые окрепшие ноги, в сущности, не выполняли своего предназначения. Под покровом темноты подолгу сидел на ступеньках, упершись лицом в подставленные ладони.
"Что ж ты делаешь со мной, память моя, истерзали усталую душу воспоминания. Хочется хоть какого- нибудь успокоения и передышки. Крепко вцепилась война, не отпускает ни днём ни ночью, и не видно этому мучению ни конца ни края.
Отец с балкона первого этажа спрашивал: "Сын, как ты?".
"Всё нормально, папа, всё нормально", - всегда одинаково отвечал на этот вопрос, живя по принципу "все своё ношу с собой". Зачем грузить свою ношу на плечи окружающих людей, пусть даже и самых близких.
В приятной, ласкающей слух ночной безлюдной тишине, раскатисто прогремев, удаляясь, затих гром. От неожиданности нутро опахнуло страхом, глухо и часто заколотилось уставшее сердце, и механически потянуло в укрытие... Небесный взрыв повторился вновь, и крупные редкие капли, барабаня при встрече с землёй, быстро перешли в летний ливень. Запахло головокружительной свежестью и мокрым асфальтом. Протянув ставшие мягкими ладони к желанной влаге, продолжал сидеть у подъезда. А небеса, словно почуяв, не скупясь отвечали взаимностью (выплакаться бы сейчас, и, возможно, стало бы полегче. Вот как обрушившейся водой незримой грозовой тучке. Но тут слезами не поможешь...). Проведя по лицу мокрыми ладонями, вновь подставил их под дождь. По щекам сползали на шею согревшиеся капли. Нутро дрогнуло от внезапного сходства стекающих капелек и струящейся крови.
В памяти всё чаще и чаще всплывал смелый орёл в ущелье Афганистана. Дважды стрелял я в него и, к счастью, промахнулся. Никогда не простил бы себе безвинной, ненужной жертвы, гибели мудрой птицы. Парящий в небе орёл, символ свободы и силы. Я метил в птицу, а стрелял в бога...
Утром выйду на свежий воздух, неаккуратно поставленная стопа погрузится в дождевую прохладную лужу. И мозг, как озарение, вновь прошьёт нахлынувшее воспоминание.
"Так вот что на протяжении всего пребывания в Афганистане безуспешно пытались
С рассветом и на протяжении всего невидимого светового дня, запершись в комнате, накрывшись подушками, не желая слышать людские радостные голоса, заставлял себя уснуть. Но заснуть не мог и не понимал, почему так происходит. Ведь я в Афганистане мечтал о домашней, мягкой, чистой постели. А тут - крутился, менял положение тела, поджимал и распрямлял ноги, но сна не было. Причиной же всему было хрупкое пулепробиваемое оконное стекло.
Затем я с психом сбрасывал подушку на пол, натягивал спортивные штаны, укрывался курткой и, свернувшись калачиком там же, на полу, засыпал. Только так накатывали спокойствие и сон.
Входила мама и недоуменно спрашивала: "Сыночек, да что же ты на полу?".
Виновато улыбаясь, не посвящая её в истинную причину, возвращался в кровать. Пытался заставить себя думать о хорошем, но не мог. В голове замкнутым кругом, бесконечной киноплёнкой, тысячи раз прокручивалось одно и тоже.
"Беззаботная, активная молодость. Гитары, ансамбли и дискотеки. Мотоцикл, скорость и ветер. Афганистан и ранение".
Ни на мгновение не сожалел о сделанном, лучше умереть со спокойной совестью, чем до конца жизни мучиться в раскаяниях. Но всё же всплывал один и тот же вечный вопрос: "Почему, почему так со мной произошло?". Именно это натолкнёт меня потом на духовный поиск.
...С трудом нашло меня первое письмо из Афганистана. Ребята сообщали, что в тот день колонне с двумя тяжелоранеными удалось выйти из-под огня. Мина, которую я разминировал, была двойной, миной-ловушкой, ставили её на неизвлекаемость. Верхняя, по неизвестной причине, так и не взорвалась. Благодаря этой случайности я остался жив.
Энди спустя два месяца подорвалась на мине и погибла.
Снова один, скрываюсь от людей в маленькой комнате. Снова - свернувшись калачиком и уткнувшись в измятую подушку.
"Ушёл самый преданный друг.
Ну почему так?
Прикрывая других, мы не смогли уберечься".
"Прячась от сходящего с гор ночного холода, мы спали в одном окопе. Я стелил на землю два бронежилета, вместо подушки клал себе под голову кепку и подсумок с четырьмя магазинами. Правая рука покоилась на автомате, левой пытался смягчить лежанку для головы. Согревая друг друга тёплыми спинами, таясь от утреннего тумана, укрывались одной на двоих плащ-палаткой".
Дни и ночи мои перепутались, сплелись в один невыносимо давящий, бесконечно тягучий клубок воспоминаний. Не успев закончиться, мысль закручивалась вновь и неизбежно упиралась в одно и то же - в роковой взрыв. Приходили друзья и знакомые, старались помочь, но внутренний огонь угасал. "Не тот пропал, кто в беду попал, а тот, кто духом пал...".
Последней каплей, которой было суждено либо раздавить меня окончательно, либо наоборот, послужили слова родственников второго колена.
"Лучше б он погиб...". Таков был их приговор.
Жизнь моя была ещё не длинна, но, учитывая последние события, уже и не коротка. Никогда от боли душевной или физической не стонал и не плакал. А здесь беззвучные слёзы, подталкивая друг друга, двинулись сами собой. От обиды внутри что-то рухнуло и сломалось. Земля поплыла, руки, плечи и голова опустились.