Сонаты: Записки маркиза де Брадомина
Шрифт:
— А платье ты моей кукле сошьешь?
— Какое платье ты хочешь?
Мария-Росарио прижала сестру к груди и стала гладить ее по голове, Я видел, как пальцы ее скрылись в детских волосах, душистых и пышных. Едва слышно я спросил ее:
— Почему вы боитесь меня?
Щеки ее горели. «Я вас не боюсь», — прочел я у нее на лице.
И эти глаза — других таких я не видел в жизни и, вероятно, уже не увижу — посмотрели на меня: в них были робость и любовь. Оба мы были взволнованны и молчали. Девочка начала рассказывать нам историю своей куклы. Звали ее Иоландой, и это была королева. После того
— Иди сюда! Не уходи!
— Я никуда не ухожу.
Девочка бегала по зале, и ее золотистые локоны падали ей на плечи. Как два пленника, следили за нею всюду глаза Марии-Росарио. Она снова молила ее:
— Не уходи!
— Да я никуда не ухожу.
Слова девочки доносились из темного угла залы. Воспользовавшись этой минутой, Мария-Росарио едва слышно прошептала:
— Маркиз, уезжайте из Лигурии…
— Но тогда я вас больше никогда не увижу.
— А разве сегодня мы видимся не в последний раз? Завтра я ухожу в монастырь. Исполните мою просьбу, маркиз!
— Я хочу страдать здесь… Хочу, чтобы глаза мои, которые никогда не плачут, заплакали, когда вас будут одевать в монашеские одежды, когда вам обрежут волосы, когда за вами запрут железные ворота. Кто знает, быть может, когда я увижу, как вы даете обет, моя земная любовь станет любовью к богу! Вы святая!
— Маркиз, не кощунствуйте!
И она впилась в меня печальными, молящими глазами, в которых, словно капельки хрусталя, блестели слезы. Она, должно быть, уже позабыла о девочке, а та, сидя на диване, укачивала куклу и напевала старинную песенку, которую пели еще наши бабушки. В полумраке этой огромной залы, где розы струили свой аромат, песенка девочки полна была очарования старины, галантного века, который, должно быть, исчез навсегда с последними звуками менуэта.
От каждого моего взгляда Мария-Росарио дрожала, как ветка мимозы. Я угадывал по ее губам, что она сгорает от желания что-то сказать мне и в то же время меня боится.
Вдруг она взглянула на меня тревожным взглядом, мигая словно спросонок. Протянув ко мне руки, она прошептала взволнованно, почти гневно:
— Сегодня же уезжайте в Рим. Вам грозит опасность, вы должны защитить себя. На вас донесли в святую инквизицию.
— Донесли в святую инквизицию? — повторил я с нескрываемым удивлением.
— Да, вас обвиняют в колдовстве. Вы потеряли перстень и с помощью дьявольских чар вернули его. Так говорят, маркиз.
— И говорит это ваша мать? — воскликнул я с усмешкой.
— Нет, не она!
Я печально улыбнулся:
— Ваша мать, которая меня ненавидит, потому что вы меня любите!
— Неправда! Неправда!
— Бедная девочка, сердце ваше трепещет за меня. Оно предчувствует
— Замолчите, пожалейте меня! Не обвиняйте ни в чем мою мать.
— А разве жестокость ее не дошла до того, что она решилась обвинить даже вас? Разве она поверила вашим словам, когда вы поклялись ей, что не видели меня ночью?
— Да, поверила!
Мария-Росарио перестала дрожать. Она поднялась, уверенная в своей правоте, как истая героиня, как святая перед зверями Колизея. Я продолжал настаивать, не изменяя тона, испытывая в эту минуту наслаждение палача, скорбное и сладостное:
— Нет, она вам не поверила. Вы это знаете! А сколько слез глаза ваши пролили в темноте!
Мария-Росарио ушла в амбразуру окна:
— Вы в самом деле колдун! Это правда! Вы колдун!..
Потом, придя немного в себя, она хотела убежать, но я удержал ее:
— Выслушайте меня.
Она посмотрела на меня испуганными глазами и осенила себя крестным знамением:
— Вы колдун!.. Умоляю вас, оставьте меня!
— Так, значит, и вы меня обвиняете, — прошептал я в отчаянии.
— Скажите тогда, как вы могли узнать?
Я долго глядел на нее в молчании, пока не почувствовал, что на дух мой снизошло пророческое наитие:
— Узнал, потому что вы долго молились об этом. Мне все это явилось во сне!
Мария-Росарио тяжело дышала. Она снова хотела убежать, и я снова ее удержал. Измученная и покорная, она только посмотрела в угол залы и позвала девочку:
— Иди сюда, милая! Иди!
И она раскрыла объятия. Девочка подбежала к ней. Мария-Росарио подняла ее и прижала к груди, но так ослабела, что не могла удержать ее на руках; тогда, тяжело вздохнув, она посадила ее на подоконник. Лучи заходящего солнца ложились вокруг детской головки, как нимб. Душистые шелковистые локоны волнами света рассыпались по плечам девочки. Я стал искать в темноте руку Марии-Росарио:
— Исцелите меня!
— Как? — прошептала она, отстраняясь от меня.
— Поклянитесь, что вы меня ненавидите!
— Не могу.
— А любить меня?
— Тоже нет. Любовь моя не принадлежит этому миру.
Когда она произнесла эти слова, голос ее был так печален, что меня охватило сладостное волнение — словно эти непорочные слезы проступили на сердце моем росою. Наклонившись, чтобы вобрать в себя ее дыхание и аромат ее тела, я прошептал голосом тихим и страстным:
— Вы принадлежите мне. Всюду, даже в монастырскую келью, за вами последует моя мирская любовь. Зная, что я буду жить в ваших воспоминаниях и в ваших молитвах, я умру счастливым.
— Молчите! Молчите!
Мария-Росарио, бледная как смерть, дрожащими руками потянулась к девочке, сидевшей на подоконнике. Освещенная отблесками последних лучей, малютка была похожа на архангела со старинных витражей. При воспоминании об этой минуте меня и сейчас бросает в холодный пот. Наступила та тишина, которая предшествует катастрофе, предрешенной неведомо где и неотвратимой. К ужасу нашему, окно распахнулось. Фигура девочки какое-то мгновение была еще видна на фоне вечернего неба с его едва мерцавшими звездами, и вдруг, когда сестра уже кинулась к ней и готова была подхватить ее, — Мария-Ньвес упала в сад.