Сонаты: Записки маркиза де Брадомина
Шрифт:
Но я уже угадал, кто эта женщина. Это она, моя Саламбо текильских дворцов!..
Да, это была она; она казалась еще очаровательнее, чем накануне, в своем полупрозрачном шелковом покрывале. Она стояла на скамейке, упершись обеими руками в геркулесовы плечи негра-матроса. Ее пухлые алые губы креолки улыбались обольстительною улыбкою египтянки или персиянки. В глазах ее, укрытых тенью ресниц, было что-то таинственное, призрачное, далекое, что-то напоминавшее древние и благородные народы, которые в далекие времена основали великие империи в странах солнца…
Подойдя к нашему паруснику, шлюпка кренится. Креолка, то ли испугавшись, то ли забавы ради, вцепляется в курчавые волосы гиганта, который, не задумываясь, ее подхватывает и кидается к трапу.
Я иду в кают-компанию, через которую они непременно должны будут пройти. Никогда у меня так не билось сердце. Отлично помню, что кают-компания была пуста и в ней было не очень светло. Стекла полыхали отблесками зари. Проходит несколько мгновений. Слышу громкие голоса. Луч солнца, веселый, яркий, живой, врывается внутрь; я вижу отраженную в зеркале Нинью Чоле.
Это был один из тех долгих дней, какие бывают, когда плывешь на парусном судне, душных и тихих; кажется, что такому дню никогда не будет конца. Только время от времени порыв горячего ветра вдруг раздувал паруса. Настороженный, бродил я по палубе: я надеялся, что Нинья Чоле вот-вот там появится. Напрасно. Нинья Чоле не выходила из своей каюты; может быть, именно оттого часы тянулись для меня необычайно тягостно, необычайно томительно. Обманутый улыбкой, которую я видел и любил на других губах, я уселся один на корме.
На изумрудной сонной воде парусник оставлял позади себя бурлящую струю. Не знаю почему, мне вспомнилась американская песенка, которой Ньевес Агар, любимая подруга моей матери, учила меня много лет назад, еще в те времена, когда я был ребенком и привык засыпать на коленях у женщин, собиравшихся на тертулии во дворце Брадоминов. Привычку эту я сохранил на всю жизнь. Бедная Ньевес Агар! Сколько раз ты укачивала меня на коленях в такт романсу, который рассказывает историю креолки, девушки красивее, чем Атала,{28} уснувшей в шелковом гамаке под тенью кокосовых пальм. Может быть, историю другой Ниньи Чоле!
Задумчивый и грустный, оставался я целый день под тенью кливера, нависшего над головой. Только на закате подул ветер, и фрегат, распустив все паруса, мог обогнуть остров Сакрифисиос и стать на якорь в водах Веракруса. Охваченный благоговейным волнением, взирал я на выжженный солнцем берег, где, опередив все остальные народы старой Европы, первыми высадились испанские завоеватели, потомки варвара Алариха{29} и мавра Тарика.{30} Я видел, как основанный ими город, в котором жива еще была их доблесть, гляделся в свинцовое зеркало моря, словно восхищаясь стезею, проложенной белыми. На пустынном гранитном острове — замок Улуа, романтическая тень, воскрешающая в памяти феодальное прошлое, которого совсем не знал этот край, а вдали — фантастические, смутные очертания горной цепи Орисабы, белой, как старческие седины, на фоне прозрачной глубины классического синего неба.
Мне вспоминались полузабытые книги, читая которые я еще в детстве мечтал об этой рожденной солнцем стране, книги, где история смешивалась с фантастикой, где неизменно изображались люди медного цвета кожи, мрачные и молчаливые, как и полагалось быть побежденным героям, и девственные леса, где щебечут разноцветные птицы, и женщины, такие как Нинья Чоле, темноволосые и пылкие, воплощающие страсть, воспетую несчастным поэтом этой эпохи.
А так как человеку свойственно любить свое отечество, мое сердце, сердце истого испанца и рыцаря, наполнялось восторгом, перед глазами вставали героические образы, в памяти оживало прошлое. Воображение мое разгоралось — я представлял себя искателем приключений из Эстремадуры, поджигающим свои корабли, а рядом — людей, рассеянных по песчаному берегу, которые взирают на это зрелище, У всех закрученные усы, какие носили воины в те времена, загорелые
Как только мы бросили якорь, с берега к нам устремилась с разных сторон живописная флотилия лодочек и каноэ. Они были еще далеко, когда мы услышали монотонный шум весел. Сотни голов осаждают борт, и вся эта пестрая толпа кишит, суетится и разбегается по палубе. Все громко кричат, переговариваются по-английски, по-испански и по-китайски. Пассажиры подзывают знаками лодочников-индейцев. Они спрашивают, сколько с них возьмут за перевоз, спорят, торгуются и в конце концов, подобно рассыпанным зернам четок, валятся на дно лодок, окружающих трап. А там уже ждут с поднятыми веслами. Флотилия рассеивается. Она уже совсем далеко, но все еще видишь, как движутся едва заметные фигуры гребцов, еще слышишь их голоса, которые становятся отчетливее и звучнее среди торжественной тишины этой подогретой солнцем воды. Ни одна голова не повернулась к судну, чтобы последний раз попрощаться. Все движимы только одним желанием — поскорее добраться до берега. Все это — охотники за золотом. Начинает темнеть. В эти сумеречные часы горячее желание, которое возбуждает во мне Нинья Чоле, как бы испытывает себя и очищается, превращаясь в смутное томление любви, высокой и поэтичной. Постепенно вое погружается во тьму. Стенает ветер, светит луна, бирюзовое небо становится черным, и в этой торжественной тьме звезды обретают прозрачность и глубину. Это ночь Америки, ночь поэтов.
Я только что вернулся в каюту; лежа на койке, я раскуривал трубку и, должно быть, думал о Нинье Чоле. Вдруг открывается дверь и глазам моим предстает Юлий Цезарь — молодой мулат, которого мне подарил на Ямайке один португальский авентуреро, впоследствии ставший генералом Доминиканской республики. Юлий Цезарь останавливается в дверях под ламбрекеном:
— Господин! Тут один чернокожий прибыл. Охотится на акул с ножом. Идите, господин, скорее!
Он мгновенно исчезает, как те тюремщики-эфиопы, которые охраняют принцесс в заколдованном замке. Разбираемый любопытством, я иду за ним вслед. И вот я на палубе, освещенной сиянием полной луны. Огромного роста негр; с одежды его струится вода; окруженный пассажирами, он отряхивается, как горилла, и улыбается, показывая ряды белоснежных зубов. В нескольких шагах от него, перегнувшись через правый борт, два матроса тянут раненую акулу. Она бьется над водой у самого борта, но неожиданно снасть обрывается, и акула исчезает в облаке пены.
— Трусы! — бормочет негр, презрительно поджав свои толстые губы.
И он уходит, оставив на палубе следы мокрых босых ног.
— Эй, негр! — зовет его издалека чей-то женский голос.
— Иду, иду! Сию минуту!
На фоне черной двери кают-компании появляется белая женская фигура. Сомнений нет, это она!
Но как я не догадался? Что же ты молчало, сердце, и ничего мне не подсказало? Ах, с каким удовольствием я бы швырнул тебя в наказание ей под ноги, под ее прелестные ножки! Негр возвращается:
— Нинье Чоле что-нибудь угодно?
— Хочу посмотреть, как ты убьешь акулу.
Негр улыбается белозубой улыбкою дикаря и говорит, скандируя слова и не отрывая глаз от волн, посеребренных луной:
— Это невозможно, госпожа. Поймите, они теперь ходят стаями.
— Трусишь?
— А то что же! Ничего нет удивительного… Пусть ваша милость взглянет…
Нинья Чоле не дает ему договорить:
— Сколько тебе предлагают эти сеньоры?
— Двадцать тостонов. Две сотни.
В эту минуту по палубе проходит боцман, отдававший какие-то распоряжения. Он слышит эти слова. И, не обернувшись, не вынув даже изо рта дудку, со всей грубою прямотою морского волка кричит: