Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

дель Валье-Инклан Рамон

— Дьявол!.. Дьявол!.. — В ушах у меня все еще звучит крик Марии-Росарио. Прошло уже столько лет, а я все еще вижу ее, божественную и скорбную, как мраморная статуя. До сих пор ощущаю я ужас этого голоса: «Дьявол!.. Дьявол!..»

Девочка лежала недвижная на каменной лестнице. Сквозь сетку волос проступало ее лицо, белое как лилия, струйка крови сочилась из виска и растекалась по волосам.

— Дьявол!.. Дьявол!.. — как одержимая кричала Мария-Росарио.

Я взял девочку на руки: глаза ее на мгновение приоткрылись, они были полны грусти. Окровавленная головка бессильно упала мне на плечо, а глаза снова закрылись в предсмертной агонии.

— Дьявол!.. Дьявол!.. — все еще слышалось в глубине притихшего сада.

Золотистые

волосы, те самые волосы, которые струились как лучи света и пахли цветущим садом, почернели от крови. Тело ее давило мне на плечо бременем трагической обреченности. Держа девочку на руках, я поднялся по лестнице. Сверху навстречу мне выбежали ее перепуганные сестры. Я слышал их плач, крики, увидел их бледные, вопрошавшие без слов лица, полные страха глаза. В отчаянии протянулись ко мне их руки; они подняли тело сестры и понесли во дворец. Не чувствуя в себе сил сойти с места, вернуться в дом, я глядел и глядел на забрызгавшую мне руки кровь. Из глубины комнат до меня донеслись рыдания сестер и, ставшие уже хрипами, крики той, которая в безумии своем повторяла:

— Дьявол!.. Дьявол!..

Мне стало страшно. Я прошел в конюшню и с помощью одного из слуг запряг свою карету. Уехал я галопом. Проезжая под аркой площади, я обернулся и глазами, полными слез, простился с дворцом Гаэтани. Во все еще открытом окне видна была тень, трагическая и скорбная. Бедная тень! Она успела состариться, лицо ее — покрыться морщинами! И все так же пугливо бродит она по этим комнатам; ей все еще кажется, что откуда-то из темноты я ее выслеживаю. Мне рассказывали, что и теперь, после того как прошло столько лет, она все еще повторяет без страсти, без боли, монотонно, так, как старухи повторяют молитвы:

— Дьявол!

ЛЕТНЯЯ СОНАТА

Я хотел позабыть мою несчастную любовь и задумал совершить романтическое путешествие по свету. При воспоминании о нем я до сих пор вздыхаю. Женщина, о которой пойдет сейчас речь, осталась в истории моей жизни образом сладостным, жестоким и овеянным славой, как Таис^{22} — в истории Греции и Нинон^{23} — в истории Франции, две куртизанки, судьбы которых были прекраснее, чем они сами. Может быть, это единственная достойная зависти участь! Родись я женщиной, я стяжал бы не меньшую славу, а может быть, и большую; я бы добился того, чего мне никогда не удавалось добиться. Чтобы быть счастливой, женщине достаточно не иметь угрызений совести, а у этой воображаемой маркизы де Брадомин их, по всей вероятности, не было бы. С божьей помощью я поступил бы как прелестницы маркизы времен моей юности, которые грешили каждый день, а теперь исповедуются по пятницам. Иные из них, правда, начинали жалеть о содеянном, еще не утратив своей красоты и всех ее чар, — они забывали, что, когда приближается старость, достаточно и одной крупицы раскаяния.

Во время этого сентиментального путешествия я был молод и даже немного поэт. Я был еще неискушен, и голова моя была забита фантазиями. Я наивно верил в то, в чем теперь сомневаюсь, и, не тронутый еще скептицизмом, спешил насладиться жизнью. Хоть я и не признавался себе в этом и, может быть, сам этого не знал, я был счастлив тем неописуемым счастьем, когда любишь всех женщин на свете. Не будучи донжуаном, я прожил молодость, отмеченную влюбленностью и страстью, но то была кипучая юношеская страсть, здоровая и полнокровная. Декаденты нового поколения не имеют о ней понятия. Даже теперь, после того как я столько в жизни грешил, у меня бывают утра, восхитительные своей свежестью, и я могу только улыбаться, вспоминая то далекое время, когда я был уверен, что сердце мое навек омертвело, истерзанное ревностью,

бессильной яростью и любовью.

Решив объехать чужие страны, я вначале колебался, не зная, куда направить свои стопы. Потом, захваченный страстью ко всему романтическому, я устремился в Мексику. Я почувствовал, что в душе моей оживает, подобно некоей Одиссее, прошлое моих предков-скитальцев. Один из них, Гонсало де Сандоваль, основал на этих землях королевство Новую Галисию, другой был там Великим Инквизитором, и у маркиза де Брадомина сохранились еще остатки майората, уцелевшие после многочисленных тяжб.

Я не стал больше ни о чем раздумывать и решил пересечь океан. Меня влекла мексиканская старина — ее древние династии и ее жестокие боги.

Я отплыл туда из Лондона, где жил в эмиграции после Вергарской измены,^{24} на паруснике «Далила», который потом затонул у берегов Юкатана. Подобно путешественнику былых времен, я пустился в странствие по необъятным просторам древней империи ацтеков, империи, история которой неведома и навеки погребена вместе с мумиями царей среди развалин и циклопических построек — далеких свидетелей давно вымерших цивилизаций, давно позабытых культур и народов, словом, всего того, что найти можно еще только на далеком и таком же таинственном Востоке.

Несмотря на то, что в продолжение всего пути море было спокойно, я не мог отделаться от любовной тоски — я не вступал ни с кем в разговор и почти не выходил из каюты. Разумеется, я бросился в это путешествие, чтобы забыться, но сами муки мои так меня увлекли, что я не мог заставить себя предать их забвению. Помогало мне и то, что фрегат был английский и все пассажиры — еретики и купцы. Вероломные глаза и шафрановые бороды! Саксонскую расу я ненавижу больше всех на свете. Глядя на все эти кулачные бои на палубе, нелепые и ребячливые, я испытал особую разновидность стыда — стыд зоологический.

Как непохоже на это было мое первое морское путешествие на борту генуэзского корабля с его разноплеменными пассажирами! Помнится, уже на третий день я был на ты с неаполитанским князем, и все девушки, страдавшие морской болезнью, бледные и растрепанные, хватались за мою руку, ища поддержки. Мне доставляло удовольствие присоединяться к людям, которые кучками собирались на палубе в тени больших тюков хлопка, и проводить там время, то болтая с грехом пополам по-итальянски с греческими купцами в красных фесках и с тоненькими черными усиками, то закуривая сигару от трубки миссионера-армянина. Люди там были всякие: шулера, которых можно было принять за дипломатов, певцы, чьи пальцы были унизаны кольцами, щегольски одетые аббаты, от которых пахло мускусом, американские генералы, испанские тореро, русские евреи и английские лорды. Экзотический, живописный хоровод! От всей этой тарабарщины кружилась голова и начинало тошнить. Это было в Средиземном море, когда мы шли в Яффу. Я отправлялся паломником в Святую Землю.

Рассвет в тропических лесах, часы, когда крикливые макаки и стаи зеленых попугаев приветствуют солнце, не раз напоминали мне трехпалубный генуэзский — корабль с его вавилонским смешением типов, языков и одежд. Но еще больше мне его напоминали напоенные опиумом часы, из которых слагалась жизнь на борту «Далилы». Красные веснушчатые лица, шафрановые волосы и злые глаза надвигались со всех сторон. Еретики и купцы на палубе, еретики и купцы в кают-компании! Было от чего сойти с ума. Но я все терпел. Сердце мое было мертво, так мертво, что не только трубы Страшного суда, но даже кастаньеты не могли бы его оживить. С тех пор как несчастное испустило последний вздох, я, должно быть, стал другим человеком. Я облачился в траур и в присутствии женщин, если только у них были красивые глаза, принимал вид скорбного жреца кладбищенской музы. У себя в каюте я возвышал дух долгими размышлениями, раздумывая о том, как мало на свете людей, которым выпадает на долю оплакивать женскую неверность, ту, о которой когда-то слагал стихи божественный Петрарка.