Сонаты: Записки маркиза де Брадомина
Шрифт:
— Бери, милая.
Мария Фернанда, которая в это время вытаскивала нитку за ниткой, прошептала со старушечьей важностью:
— Ну и капризница!
Канделария, сложив руки на белом гофрированном переднике, стояла посреди комнаты и ожидала распоряжений. Конча спросила ее о доне Хуане Мануэле:
— Вы его одного оставили?
— Да, сеньорита. Уже перенесли.
— Где вы его уложили?
— В комнате, что в сад выходит.
— Вам надо будет приготовить помещение для господина маркиза… Не возвращаться же ему в Лантаньон.
И бедняжка Конча улыбнулась мне той отрешенной улыбкой, какая
— Господину маркизу приготовлены покои епископа.
Она молча удалилась. Обе девочки принялись вытягивать из платка нитки, поглядывая украдкой друг на друга, чтобы увидеть, которая вытянет больше. Конча и Исабель о чем-то перешептывались между собой. Пробило десять, и на коленях у девочек в светлом круге, брошенном масляной лампой, стлались белые нитки, постепенно складываясь в пучки.
Я уселся возле огня и стал шевелить дрова старинными бронзовыми щипцами затейливой работы. Обе девочки спали: старшая — положив головку на плечо матери, младшая — на руках у моей кузины Исабели. Слышно было, как хлещет о стекла дождь и как завывает ветер в таинственном темном саду. В камине рубиновыми огоньками догорали угли; время от времени по ним пробегало легкое и веселое пламя.
Чтобы не разбудить девочек, Конча и Исабель продолжали говорить тихо. Увидавшись после стольких лет разлуки, обе погрузились в воспоминания и воскрешали в памяти прошлое. Они долго шептались так, перебирая свою дальнюю, давно забытую родню. Вспоминая, они говорили о своих благочестивых тетках, старых и больных, о бледных старых девах — кузинах, о бедной графине де Села, без памяти влюбленной в студента, об Амелии Камараса, которая умирала от чахотки, о маркизе де Торе, который усыновил двадцать семь своих незаконных детей. Они говорили о нашем благородном и почтенном дяде, епископе Мондоньедо, об этом исполненном милосердия святом, который приютил у себя во дворце вдову генерала-карлиста, адъютанта короля! Я не стал особенно прислушиваться к перешептыванию Исабели и Кончи. Время от времени они задавали мне какой-нибудь вопрос, после которого снова надолго оставляли меня в покое.
— Ты, верно, знаешь, сколько лет епископу?
— Скоро семьдесят.
— Я же тебе говорила!
— А я думала, ему больше!
И снова лился их теплый и легкий женский разговор, и так до тех пор, пока они снова не обращались ко мне:
— А ты помнишь, когда сестры мои постриглись в монахини?
Конча и Исабель говорили со мною так, как если бы я был хроникером всех их семейных событий. Так мы проговорили весь вечер. Около полуночи разговор наш погас вслед за огнем в камине. После продолжительного молчания Конча поднялась, вздыхая от усталости, и стала будить Марию Фернанду, спавшую у нее на плече:
— Ах, милая моя! Ну не могу же я так!..
Мария Фернанда открыла совсем сонные глаза. Это был чудесный невинный детский сон. Мать ее нагнулась, чтобы взять из шкатулки часы, где они лежали вместе с кольцами и четками:
— Двенадцать, а девочки все еще не легли. Не спи, милая, — И она стала поднимать Марию Фернанду, которая теперь дремала, прислонив голову к ручке дивана. — Сейчас
В ту же минуту Исабель постаралась подняться с девочкой на руках:
— Нет, не могу. Она такая тяжелая.
И она улыбнулась, окончательно покорившись и не сводя с меня глаз. Я подошел к ней и осторожно взял девочку на руки. Золотые волны волос рассыпались по моему плечу. В эту минуту мы услыхали в коридоре медленные шаги Канделарии, которая пришла за детьми, чтобы уложить их спать. Увидав, что я держу Марию Исабель на руках, она подошла ко мне:
— Сейчас я ее возьму, господин маркиз. Не беспокойтесь.
И она улыбнулась кроткой и добродушной улыбкой беззубой старухи. Все так же молча, боясь разбудить девочку, я сделал ей знак не трогать ее. Кузина моя Исабель поднялась и взяла за руку Марию Фернанду, которая плакала оттого, что мать хотела уложить ее в постель.
— Ты хочешь, чтобы Исабель обиделась, — сказала ей мать, поцеловав ее.
И Конча нерешительно на нас посмотрела, не желая, должно быть, огорчать девочку:
— Скажи, ты хочешь, чтобы Исабель обиделась?
Девочка повернулась к Исабели, умоляюще глядя на нее все еще сонными глазами:
— Ты что, обиделась?
— Да, обиделась и теперь не буду там спать, — ответила Исабель.
— А где же ты будешь спать? — с большим интересом спросила девочка.
— Куда же мне идти? В дом священника!
Девочка была убеждена, что сеньоре из рода Бенданья положено находиться не иначе, как во дворце Брандесо, и попрощалась с матерью. Глаза ее были очень грустны. Конча осталась одна в будуаре. Вернувшись из детской, где девочек уложили спать, мы увидели, что сна плачет.
— С каждым днем она все безумнее тебя любит! — прошептала Исабель.
Конче показалось, что она шепчет мне нечто совсем другое, и она посмотрела на нас сквозь слезы. В глазах ее была ревность. Исабель сделала вид, что ничего не заметила. Улыбнувшись, она прошла вперед и села на диван рядом с Кончей:
— Что с тобою, кузина?
Вместо ответа Конча поднесла к глазам платок, а потом зубами разорвала его в клочья. Я посмотрел на нее, сочувственно ей улыбнулся и увидел, что на щеках ее зарделись розы.
Когда я закрывал двери комнаты, служившей мне спальней, я заметил в глубине коридора белую тень; она пробиралась медленно, держась за стену. Это была Конча. Я не слышал, как она подошла.
— Ты один, Ксавьер?
— Наедине с моими мыслями, Конча.
— Невеселая компания!
— Ты угадала. Я думал как раз о тебе.
Конча остановилась на пороге. В глазах у нее был испуг. На губах проступала едва уловимая улыбка. Она посмотрела в глубь темного коридора и задрожала, совсем бледная:
— Паук! Черный! Бежал по полу! Громадный! Уж не на мне ли он?
И она принялась отряхивать свой длинный белый шлейф, после чего мы вошли внутрь, бесшумно закрыв за собою двери. Конча остановилась посреди комнаты и, вынув спрятанное на груди письмо, показала его мне: