Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы

Соболев Александр

В общем, вышла вся эта компания из Яффо, кавас все головой качал, глядя на старика одноногого, но тот как заскакал по камням с костыликами и деревяшкой своей, так что даже обгонял других. Было у них на всех два ослика с поклажей и каким-никаким провиантом, а главное, водой. В первый день прошли они не сказать, чтобы много, но и не мало, учитывая, что народ был в основном к долгому хождению-то не приученный. Кое-как переночевали на постоялом дворе, вышли, как здесь советуют, пораньше, до зари: это сейчас мы с тобой в теньке сидим, а тогда-то деревьев не было… Так что как солнце выходит в зенит — все, жара невыносимая, пыль, нигде от нее не спрятаться, Господи, помилуй…

Ну вот и подошли они около полудня аккурат к этому месту, где мы с тобой сейчас разговариваем. Вот оттуда шли, видишь? Где кусты так растут, как будто зубчатой стеной. Кустов никаких не было, только тропа, пошире, чем сейчас. И вот идут они с той стороны, медленно уже, притомились с утра-то. Растянулся весь караван саженей, наверное, на двадцать. Впереди идет кавас, ведет ослика под уздцы, за ним все остальные, последним,

замыкающим, Феодул Иванович со вторым осликом. И вдруг, не доходя этого места, он вдруг как закричит: стойте, стойте, кучно держитесь, стойте! Кавас остановился и остальные подтянулись к нему и глядят назад, недоумевая, что это такое поделалось с Феодулом Ивановичем и не напекло ли ему, спаси Господи, голову… А он бежит прямо, бежит вперед, хватает эту девочку со шрамом и подсаживает ее на осла, чтоб она повыше была. Мать ее растерялась и даже прикрикнула, вроде «что это вы себе думаете», а Феодул обернулся и смотрит куда-то вбок — вот, собственно, туда — видишь эту расщелину? А тут, надо сказать, что опытные люди предупредили их еще в Яффо, что удобнее идти, опираясь на палку, так что все они вырезали себе еще в самом начале по посоху. И смотрят все, куда Феодул Иванович показывает своим посохом и видят там, в расщелине этой, какое-то движение. И вот выбирается оттуда какой-то зверь небольшой, размером с собаку, и бежит прямо к ним, но как-то неровно бежит, как будто вихляясь. «Шакал», — говорит кавас, а остальные, шакалов сроду не видав, смотрят, значит, на него, а он все набирает скорость и бежит, видно уже, к этой самой девочке, что Феодул Иванович на ослика посадил. «Бешеный», — говорит как бы про себя кавас, и тут дамы все начинают визжать, шакал скачет уже огромными прыжками, и тут Феодул Иванович поднимает свой посох и — раз! раз! раз! — шакалу этому перешибает хребет и другим ударом размозжает череп. Все, конечно, кричат, кто-то рыдает, тетушка в истерике бьется, мать девочку обнимает — в общем, сущая картина Верещагина. А Федоул Иванович что? Посох отбросил, дохлого шакала этого на руки взял окровавленного и баюкает его, как младенца. «Прости, — приговаривает, — но мне оставалось только прекратить твои мучения», — что-то такое.

Ты замечал, кстати, что женщина раньше мужчины впадает в отчаяние, но и справляется с ним тоже быстрее? Уже, наверное, через десять минут после происшествия все пришли в себя, кое-кто из дамочек даже умылся драгоценной водой и даже в зеркальце успел посмотреть: женщина даже в паломничестве остается собой. Собрались уже дальше ехать, а Феодул наш Иванович так и стоит с зверем на руках, весь в крови перемазавшись. «Едемте, — говорят, — дальше, бросьте вы его от греха, еще, не приведи Господь, заразитесь от него». А он так глухо отвечает: «Мне его похоронить надо, негоже так его оставлять». «Так хороните побыстрее, забросайте его камнями, мы подождем». «Не надо, — говорит, — меня ждать. Я может быть, дальше и не пойду уже, домой поеду». «А как же Иерусалим и Святые места»? — «А также, без меня они две тысячи лет стояли и еще столько же простоят». Ну спутники его видят, что уговаривать бесполезно, и пошли себе дальше. А Феодул Иванович вырыл посохом своим ямку в песке, положил туда шака-ла, прочитал молитву и набросал сверху камней. Видишь вон там, в тени платана, груда камешков? Там вот это и было. А сам он, сердечный, переночевал здесь же под кустиком и на следующий день к ночи пришагал в Яффо. Но домой так и не попал, а три недели спустя был уже в Москве, где и остался… Точно ты его не знаешь али шутишь все-таки?

Я подтвердил, что не знаю.

— Ну езжай тогда дальше, а то заговорился я с тобой, а зверики мои так голодные и сидят по углам, тебя стесняются.

Три часа спустя я был уже в Модиине.

Мы забываем о деревьях

Редактор «Нового слова» Виктор Владимирович Столбовский проснулся с неприятным чувством полузабытого огорчения. Из-за неплотно задвинутых штор виднелись полоски мутного света. Несколько минут он пролежал, прислушиваясь к тихому дыханию спящей рядом жены и надеясь вновь погрузиться в забытье, но потом, протянув руку и оживив своим прикосновением (жест, доступный в старину лишь богам и героям и ничего не значащий для нас) телефон, убедился, что уже наступило утро и, следовательно, нужно вставать, завтракать и приниматься за работу. Столбовский умел, чувствуя на заднем плане своего ума навязчивую эмоцию, аккуратно распеленать события предшествующего дня, чтобы докопаться до ее источника и там же и уврачевать — так военный хирург разрезает слои одежды на раздражающе стонущем пациенте, чтобы добраться до раны. Просматривая новости в телефоне, он медленно перебирал разговоры, телефонные звонки и мысли вчерашнего утра, дня, вечера, пока нужное воспоминание не откликнулось с готовностью больного зуба: ближе к полуночи он получил мейл от Юкина.

«Старик, дорогой!» — начиналось, как обычно, это письмо. Юкин, с его обширными знакомствами и холерическим темпераментом, лепил «дорогого» и «дорогую» направо и налево, собственно, с первых же писем к доселе незнакомому адресату. Впрочем, эпистолярный этикет еще при самом своем зарождении грешил странными гиперболами: мы подписываемся «ваш» или «ваша», вовсе не предполагая вверить себя корреспонденту — да и в XIX веке писалось «покорный слуга» или «готовый к услугам», притом что пишущий, по удачному выражению одного из мастеров этого жанра, никоим образом не просился в камердинеры. «Стариком» же Юкин без исключения титуловал большинство своих знакомых мужского пола. Малопочтенное это обращение, кажется, было родом из 60-х или даже 50-х и попервоначалу, может быть, казалось смешным — особенно когда так

называли друг друга любимые герои советского кинематографа, коротко стриженные, но все равно непобедимо вихрастые юноши в роговых очках и клетчатых рубашках. Но с годами, когда рубашки поизносились, вихры поседели, а сами герои с какой-то мультипликационной скоростью превратились в согбенных и дурно пахнущих пенсионеров, шутка потеряла свою остроту.

«Старик, дорогой! Знаю, что ты очень занят, но, может быть, у тебя найдется минутка для бедного изгнанника. Как ты, наверное, слышал, меня отовсюду выперли, так что доедаем с семейством последний х. без соли: х. свой, а соль купить не на что. Но я, однако, не сдаюсь. Посылаю тебе свою новую нетленку».

Вновь характернейшая юкинская фразочка, своего рода двойной словесный перевертыш: очевидно, что, именуя так свое сочинение (тоже, конечно, мелкотравчатый совписовский термин 70-х), он заранее подшучивает над ним, вырвав тем самым возможное оружие из рук собеседника. Но за этой иронией мрачной тенью вставала его собственная звериная серьезность по отношению к своей персоне и своим трудам, свидетельством чему — тщательная, с рвением садовника выполняемая работа над своей биографией в «Википедии» — ибо любой печатный чих, не исключая газетных интервью и «писем в редакцию» туда немедленно любовно подшивался.

«Посылаю тебе свою новую нетленку. Знаю, как ты занят. Пробеги, плз, если будет минутка. Хорошо бы успеть в декабрьский номер… И конечно, гонорарий!!!»

В другой ситуации простота, с которой Юкин расставлял в своем письме незамысловатые силки и петли, могла бы позабавить Столбовского. Безобразное «плз» сигнализировало о том, что автор молод душой и, не будучи языковым пуристом, охотно пользуется современным сленгом; фальшивые соболезнования по поводу занятости адресата с хрустом ломались о бесцеремонное понукание следующей фразы (ибо на дворе стоял сентябрь и декабрьский номер был уже практически собран, о чем автор не мог не знать). И венчало это все — словно вишенка на торте, как говорилось в той языковой среде, под автохтона которой Юкин пытался мимикрировать, — просьба о финансовом вспомоществовании (по сложившемуся опыту к первой четверти XXI века сама перспектива публикации в толстом журнале сделалась уже настолько лакомой, что на гонорар могли рассчитывать только авторы из самого близкого круга или особо приглашенные звезды).

Столбовский, заранее морщась, открыл приложенный к письму файл. Он назывался «Тайна „Мертвых душ“» и начинался так: «Шедевр украинского писателя Миколы Гоголя есть произведение до конца не прочитанное». Это была фронда, причем фронда разрешенная и полезная — она сигнализировала о вольнодумии автора и о похвальном направлении журнала, что было ценно, поскольку в лучшую сторону отражалось на тираже — вернее, не на тираже как таковом (о несчастных полутора тысячах бумажных экземпляров, рассылавшихся по сельским библиотекам и раскупавшихся честолюбивыми авторами, никто и не вспоминал), а на просмотрах — отныне главном и единственном показателе читательского спроса. Более того, в этой фронде, как у лучших мастеров жанра, проглядывало на самом дальнем плане еле заметное, на грани нервного тика, верноподданическое подмигивание самому высокому начальству — поскольку сверху был спущен тезис о том, что мы сражаемся не с Украиной per se, а со случайно воцарившимися там малопонятными и неизвестно откуда взявшимися людьми, именовавшимися то кликой, то хунтой, а то и режимом, между тем тамошние жители и их культура нам близки до степени смешения.

Юкин был не просто мастером этих тонких подмигиваний, перешептываний и полунамеков, а просто каким-то магистром, причем издавна, когда византийская сложность гуманитарно-коррупционного мироустройства только готовилась оку-тать немыслимую простоту постсоветского мира. Столбовский познакомился с Юкиным лет тридцать назад в троллейбусе номер «Б» (про который москвичи любили передавать несколько обтрепанный от частого использования анекдот о том, как приезжий был ошеломлен вопросом прилично одетой женщина, не знает ли он, где тут останавливается «букашка»). Вот в этой самой «букашке» и ехал Столбовский со своим приятелем, когда на остановке в троллейбус вскочил полноватый юноша с холеными усиками подковкой, облаченный в белые кроссовки с претолстой рельефной подошвой и помаргивающими цветными лампочками в ней. Не успел Столбовский подумать, что новый пассажир необыкновенно похож на воришку-карманника (которые нередко промышляли на этом маршруте), как тот шумно приветствовал его приятеля: «Старик, сколько лет!» После чего, не прервавшись даже для ритуального вопроса о делах и лишь раздраженно сунув руку Столбовскому («юкин-оч-приятно»), он стал взахлеб, как будто опасаясь, что его перебьют, рассказывать, как они с другом открыли способ ежевечерне бесплатно питаться в лучшем московском казино.

Способ был, по собственному определению Юкина, «прост, как все гениальное» (он любил эти истертые словечки). Вдвоем, хорошо одетые (на этих словах Столбовский не удержался от того, чтобы прищуриться на его перемигивающиеся кроссовки), они приходили порознь в «Метелицу», делая вид, что между собой не знакомы. Каждый покупал билет за десять долларов (Юкин любовно называл их «баксы» или «бакинские») и получал за это, по правилам казино, фишки на эту же сумму. Здесь наступал тонкий момент. Им нужно было, по-прежнему изображая взаимное незнакомство, подойти к столу, где играли в рулетку, и одновременно сделать ставки: приятель ставил на красное, а Юкин на черное (или наоборот). В результате один из них проигрывал, а другой получал двойной выигрыш — и они, продолжая держаться порознь, шли ужинать: в казино всем игрокам полагалась бесплатная трапеза и напитки лились рекой.