Соотношение сил
Шрифт:
– Давайте помогу донести ведра. Тяжело ведь, к тому же скользко. – Он поставил портфель, взялся обеими руками за коромысло, осторожно перенес его себе на плечи. – Вы, пожалуйста, портфель мой возьмите.
В темноте блеснули ее глаза и зубы. Не поймешь, то ли улыбка, то ли злой оскал. Она подняла портфель.
– Спасибо, конечно, но только до двери. В дом я вас не пущу, не надейтесь.
– Ага, значит, вы живете в двадцать седьмом? – бодро заметил Митя.
– Вам что за дело, где я живу? Кто вы вообще такой?
Улица вильнула
– Вот теперь вам точно придется меня пустить, иначе я по вашей милости отморожу ноги.
Она остановилась, развернулась всем корпусом. Луна выглянула из-за облака, огромная, наливная, в ее свете Митя ясно разглядел лицо и едва не уронил коромысло.
– Женька?!
– Привет, Родионов, я тебя почти сразу узнала по голосу.
– Узнала? Зачем же спросила, кто такой?
– Разные тут шляются, – сердито буркнула Женя, – раньше ты был студент, а кем теперь стал?
– Теперь военный. – Митя сморщился, промокшие ноги ломило, он почти не чувствовал пальцев. – Слушай, Женя, давай дойдем до дома, там поговорим.
– Пришли уж. – Она махнула варежкой в сторону реки и быстро засеменила вперед.
– Ты тут насовсем или приехала отца навестить? – спросил Митя.
– Если ты военный, почему в штатском? – спросила она в ответ.
– Как он себя чувствует?
– Откуда у тебя адрес?
Он открыл рот, чтобы задать очередной вопрос, но она исчезла. Мгновение назад семенила впереди, метрах в полутора от него, и вдруг будто растворилась в темноте. Митя поправил коромысло, огляделся, негромко позвал:
– Женя, ты где?
– Направо поверни.
От основной тропинки был протоптан коротенький аппендикс между сугробами. Он упирался прямо в крыльцо деревянного двухэтажного дома. Женя стояла на крыльце, возилась с ключом.
– Черт, руки окоченели.
Митя поставил ведра, снял варежку, взял у нее ключ. Дверь была обита войлоком и дранкой. Клочья дранки лезли в замочную скважину, ключ застревал. Наконец Митя справился. Дверь открылась с недовольным скрипом.
В сенях было темно, пахло дегтем и кислой капустой. После Берлина, Москвы, царского поезда, интуристовской гостиницы Митя очутился на другой планете. Там, в Москве, пламенная комсомолка публично отреклась от отца, поменяла отчество и фамилию и превратилась в говорящую куклу. Тут, в Иркутске, она была рядом с отцом и опять стала живым человеком. Такая вот декабристка Женька Мазур. Только декабристки ехали сюда к мужьям, а она к отцу. И еще декабристы бунтовали против царя, заговор был. А Мазур не бунтовал, в заговорах не участвовал. Тихий, безобидный профессор, занимался своей радиофизикой.
– Стой, не двигайся! – шепотом приказала Женя. – Шумнешь – хозяйка убьет. Сейчас керосинку зажгу.
Она опять исчезла. Митя остался в кромешной тьме. Ноги ломило. Откуда-то слышалась возня, шорохи.
– Ведра отнеси в кухню.
Лицо ее, подсвеченное снизу, выглядело странно. Остренький подбородок, верхняя губа, кончик носа были выбелены светом, дальше – темный провал, глаз не видно, только длинные прямые стрелки, тени от ресниц. Она сунула ему в руку его портфель и прошептала:
– За мной, на цыпочках, и не дышать.
Они прошли по коридору мимо двух дверей, третью Женя открыла, и в этот момент вспыхнула электрическая лампочка. Она висела под бревенчатым потолком, слабо мигала и потрескивала. Митя увидел круглый стол, накрытый газетами, беленую русскую печь. Часть комнаты пряталась за цветастой ситцевой занавеской. В углу кривобокая этажерка, забитая книгами и толстыми журналами, изголовьем к ней – узкий топчан, аккуратно застеленный серым солдатским одеялом, над ним, прибитый гвоздиками к стене, коврик с лебедями.
У окна, на табуретке, спиной к двери, сидел сгорбленный старик в рваной телогрейке. Конструкция из двух ящиков служила ему письменным столом. Из широкого ворота торчала худая шея. Прозрачный белый пушок на круглой голове дыбился, светился, как нимб.
– Ты почему так долго? – спросил он, не оборачиваясь, и задул свечной огарок.
– Папа, – Женя размотала серый вязаный платок, – сюрприз.
Марк Семенович развернулся на табуретке. Очки съехали на кончик длинного носа. Запавшие глаза, красные веки без ресниц, запавший рот без зубов. Брови, когда-то широкие, черные, теперь торчали серыми кустиками. От прежнего Мазура остался разве что большой выпуклый лоб. Вместо щек ямы, поросшие седой щетиной.
– Простите? – Старик испуганно заморгал, поправил очки.
Митя заметил, что дужка замотана чем-то серым, а на среднем и безымянном пальцах нет ногтей.
– Папа, это Родионов. Ты что, не узнаешь? – Женя бросила платок на топчан.
– Митька! – Старик поднялся с табуретки, обнял Митю, похлопал по спине. – Вот уж правда сюрприз так сюрприз! Женя, иди, чайку нам.
– Какая радость, какая приятность. – Она фыркнула. – Еще неизвестно, откуда он взялся и зачем приперся.
– Женя, чаю! – Марк Семенович грозно сверкнул глазами на дочь. – Будь добра, там осталось в шкафчике полторы баранки с маком, если ты, конечно, не успела слопать. И пожалуйста, погаси, наконец, керосинку. Электричество уже включили.
Митя смотрел на старика, а на Женю почему-то взглянуть не решался.
– Да вот тут я кое-что… – Он открыл портфель, выложил на стол шоколадки, банку икры, принялся разворачивать сверток с бутербродами.
За спиной мягко хлопнула дверь. Женя вышла, стало тихо. Марк Семенович стоял у стола. Запавшие губы шевелились, беззвучно бормотали.
– Там буфет уже закрывался, – смущенно объяснил Митя, – вот, взял наспех. Вы ведь пористый шоколад любите, я помню.
– Пористый… – Старик покачал головой и засмеялся.