Соотношение сил
Шрифт:
«Захват Дании – спасение цивилизации в лице Бора, помеси первой степени», – съязвила про себя Эмма, но, конечно, вслух этого не произнесла.
На самом деле она вовсе не волновалась за профессора Бора. Уж его точно никто пальцем не тронет. И еще подумала, что Лиза Мейтнер поступила благоразумно, выбрав не Копенгаген, а Стокгольм. Сейчас ей опять пришлось бы удирать. Мейтнер не Бор.
В честь радостного события рабочий день закончился необычно рано, после болтавни в комнате отдыха Гейзенберг отпустил всех по домам. Гений вел себя так, будто первые контейнеры с
Герман надулся, не мог простить Эмме неуместного замечания о национальности Бора. Когда вышли за ворота, он принялся ее отчитывать:
– Ты хотя бы немного, хотя бы иногда шевельни мозгами прежде, чем открывать рот.
– Я бы рада, милый, но ведь ты знаешь, мозги у меня куриные, шевели, не шевели, что толку? – Эмма вздохнула и тут же рассмеялась.
– Хватит паясничать! – рявкнул Герман. – Счастье, что рядом не было никого из военного руководства.
– При них я бы, наверное, промолчала. – Эмма взяла его под руку, заглянула в глаза. – Слушай, почему у тебя такой мрачный вид?
Он сморщился и прошептал:
– Весна, черт ее подери.
Эмма тихо присвистнула.
– В чем же весна виновата? У нее вроде бы все в порядке с национальностью. Или она тоже… по маме?
– Перестань, прошу тебя. – Голос его слегка задребезжал. – Время летит, после Дании и Норвегии начнется настоящая война, а мы так и будем топтаться на месте.
Он остановился и прижал ладонь к левому боку.
«Милый, ты перепутал, – заметила про себя Эмма, – вчера болел правый».
– Знаешь, давай все-таки сходим к доктору Блуму, он отличный терапевт, – ласково произнесла она вслух.
– Брось, эти твои доктора только и делают, что трясутся от страха. Вдруг кто-то заподозрит, что они по знакомству или за деньги ставят диагнозы для брони?
Несколько минут шли молча. Герман морщился и страдал так нарочито, что она едва сдерживала приступ смеха, даже стала икать от напряжения. Наконец, справившись с икотой, сказала:
– Ну-ну, хватит киснуть. Как только получим тяжелую воду, с мертвой точки сдвинемся.
Он мгновенно забыл о боли в боку, распрямился, ускорил шаг, заговорил бодро, как музыкальная шкатулка, в которой починили пружину:
– Да, конечно, тяжелая вода великолепный замедлитель, но в любом случае это займет слишком много времени, гигантский объем работы. И еще одна пустяковая деталь. Чтобы замедлять нейтроны, надо сначала обогатить уран. А ему кажется… нет, он уверен… Он ведет себя так, будто метод уже найден.
Герман замолчал, горестно вздохнул. Эмма погладила его по щеке.
– Рано или поздно метод обязательно найдется. Конечно, поиск требует колоссальных усилий. Даже глупые солдафоны из министерства понимают, что научные задачи такого масштаба не решаются за неделю. Милый, ты явно недоговариваешь, что тебя тревожит и мучает.
– Эйфория, – произнес Герман чуть слышно, – солдафоны понимают, а он нет. Поразительно…
– Что взять с гения? – Эмма пожала плечами. – Ему кажется, будто никто на свете не разбирается в ядерной физике лучше него.
– Да, он первый, Вайцзеккер второй, геометрия
– Увы. – Эмма вздохнула. – Знаешь, мне на днях пришла в голову забавная мысль. Распределение интеллектуальной энергии. Кривая Гаусса [18] . Резкий подъем, пик, потом неизбежный спад. Дважды никто не взлетает. Редчайшие исключения только подтверждают правило. Боюсь, наш гений не из их числа. Гейзенберг уже свое соло отыграл, все, что было ему отпущено, использовал. Вряд ли его ждут новые взлеты.
18
Иоганн Карл Фридрих Гаусс (1777–1855) – немецкий математик, механик, физик, астроном.
На самом деле мысль эта пришла в голову вовсе не Эмме, а старику Вернеру, но так была хороша, что Эмма нечаянно ее присвоила.
– Да, любопытно, – оживился Герман, – никогда не задумывался… Правда, вот Эйнштейн после теории отностительности занялся какой-то возвышенной ерундой. Общая теория поля. Что это вообще такое? Философский камень. Чушь, в духе арийской физики. Да и Бор давным-давно… Смотри-ка, малышка, ты молодец.
Раньше Эмме нравилось, когда он называл ее «малышкой», а теперь она только холодно усмехнулась. Опять этот снисходительный тон.
Они подошли к трамвайной остановке. Она поправила ему шляпу.
– Ну, как твой бок?
– Вроде бы немного отпустило, но все равно тянет. Постоянно чувствую. – Он насупился, прислушиваясь к себе, держась за бок, на этот раз за правый, и громко чихнул.
Эмма достала из сумочки платок.
– Еще и простудился. Все, иди домой, я вернусь к ужину.
Он вдруг схватил ее за руку, выше локтя, довольно крепко.
– Послушай, тебе не кажется, что ты просто переселилась туда, к нему?
– Что за ерунда? Я бываю у него дважды в неделю, не чаще. Ну ведь невозможно бросить старого больного отца, я освободила тебя от тяжелых сыновних обязанностей, ты должен быть благодарен. Или ревнуешь?
Пальцы Германа крепче сжали ее плечо.
– Раньше ты ходила к нему только по воскресеньям.
– Подозреваешь, что по средам я хожу к кому-то еще, помоложе? – Эмма рассмеялась. – Я польщена, честное слово. Ты наконец, через столько лет, заметил, что твоя жена привлекательная женщина и может нравиться кому-то.
Герман не услышал ее, помотал головой:
– Достаточно того, что он лишил меня матери.
– О боже, сколько можно? Пожалуйста, отпусти. Мне больно.
– Извини. – Он разжал пальцы. – Просто я вдруг поймал себя на том, что скучаю по тебе. Согласись, ведь это ненормально. Ты моя жена, мы вместе работаем, живем под одной крышей, но в последнее время почти не разговариваем. – Он опять чихнул, причем трижды.
– А ведь я предупреждала, тебе рано ходить без шарфа, ты так легко простужаешься, – строго сказала Эмма.