Соотношение сил
Шрифт:
– Да, правда, не сунулся бы, – кивнул Илья, – но ведь Мазур боялся писать.
– Осмелился. Родионов уговорил его составить заявку в научно-техническое подразделение, все оформили как положено.
Мяч лениво покатился за ограду и поплыл в глубокой луже.
– Ладно, черт с ним, все равно дырявый, – Проскуров махнул рукой. – Мальчишки подберут, дыру залатают, будут играть в свое удовольствие. Давай пройдемся.
Они ушли с площадки, отправились, как всегда, к Гоголевскому бульвару. Дождь кончился, сплошное облачное марево таяло на глазах, становилось
– Сдается мне, товарищи физики Мазура твоего не любят, – сказал Проскуров, прожевав яблоко вместе с огрызком.
– Почему?
– Тему выбрал непопулярную, упрямо продолжал над ней работать, игнорировал мнение коллег. Одиночка. Таких нигде не любят, особенно в дружных творческих коллективах.
– Но ведь в академики приняли.
– Лучше бы не принимали, сразу доносы полетели. Там, знаешь, тот еще гадюшник. Спасибо, Вернадский вступился, написал Молотову и Сталину. Наверное, поэтому из тюрьмы отправили не в лагерь, а в ссылку.
– Может, стоило обратиться к Вернадскому, а не к Иоффе? – спросил Илья.
Проскуров помотал головой:
– Мазур просил не трогать его. Вернадский и так рисковал, когда вступился.
– Мало ли о чем просил Мазур? Твое решение.
– Мое, – кивнул летчик, – но Мазур прав. Это только кажется, что академик Вернадский фигура неприкасаемая. Сам знаешь, у нас незаменимых нет. Да и все равно, без Иоффе не обойтись. В ядерных вопросах он главный. Физики считают Иоффе чуть ли не святым. У него сплоченная команда. Ученики, сподвижники. Есть такое выражение: «Детский сад папы Иоффе».
– Трогательно. – Илья хмыкнул. – Мазур давно вырос из детских штанишек, в ученики не годится и, вероятно, в сподвижники тоже. Может, они с Иоффе конкуренты?
– Вряд ли. Слишком разные области. К тому же по моей информации Мазур на звание «папы» никогда не претендовал.
– Если прибор окажется перспективным, и Мазура вернут в Москву, папа Иоффе охотно его усыновит. – Илья покрутил в пальцах яблочный хвостик.
– Ну, ты оптимист, Илья Петрович. – Проскуров покачал головой. – Вопрос о перспективности будет решать сам Иоффе. Ему придется брать на себя ответственность, пробивать, хлопотать, рисковать. К тому же ученых выпускают неохотно, сидят тысячи, а выпустили всего-то человек пять, да и те в ссылке, то есть на волосок от следующего ареста. Разрешили жить и работать в Москве только одному Ландау. Слышал о таком?
– Нет.
– Говорят, гений. – Проскуров усмехнулся. – Ландау Лев Давидович, молодой физик-теоретик. Взяли в апреле тридцать восьмого, отсидел ровно год. За него просили мировые светила, вплоть до Эйнштейна. Жолио-Кюри прислал телеграмму лично Сталину.
Илья сразу вспомнил Хоутерманса. Гений он или нет, но за него тоже просили мировые светила. Не выпустили. Сдали гестапо.
– Ландау освободили, когда за него поручился лично Капица. О нем, надеюсь, слышал? – продолжал Проскуров.
– Тоже гений? – Илья хохотнул. – Гений на гении сидит…
Иван ничего не ответил,
– Ландау посадили за дело.
Из уст Проскурова это прозвучало так странно и неожиданно, что Илья поежился, спросил серьезно, без всякой иронии:
– Неужели шпионил по-настоящему?
– Листовку написал антисоветскую, с призывами к свержению государственного строя, – процедил Проскуров сквозь зубы.
– А, понятно.
Летчик вдруг остановился, крикнул хриплым шепотом:
– Ни черта тебе не понятно! Реальная листовка, сочиненная и написанная лично гражданином Ландау Львом Давидовичем в апреле тридцать восьмого!
– В камере?
Проскуров тяжело уставился на Илью из-под насупленных бровей. Скулы побелели.
– Вы за кого меня принимаете, товарищ Крылов?
– Тихо-тихо, Иван, не заводись. – Илья тронул его плечо. – Ты же сам сказал – взяли в апреле.
– Через четыре дня после того, как появилась листовка, – угрюмо пояснил Проскуров. – Своей выходкой Ландау подставил многих в Институте физических проблем, включая самого Капицу. Листовка – факт. Я знаю.
«Конечно, знаешь, – подумал Илья, – почти год занимаешься ядерной темой, при твоей дотошности наверняка изучил всех ведущих физиков».
– К счастью, Ландау не успел размножить свой пасквиль и разбросать на первомайской демонстрации, как собирался. – Проскуров спрятал руки в рукава куртки, резко вздернул плечи. – Может, он и гений, но человек дрянь. Настоящий провокатор.
Никогда еще Илья не видел летчика в таком взвинченном состоянии. Он завелся не на шутку, черты заострились, голос звучал отрывисто и глухо.
«Дался ему этот Ландау с листовкой», – удивился про себя Илья.
Листовок, написанных гениальными физиками, Илье читать не доводилось еще ни разу. Ученые, литераторы, артисты, композиторы, режиссеры строчили доносы друг на друга вдохновенно, в огромном количестве. Рабочие, колхозники, школьники тоже строчили, но не только доносы. Иногда в областных сводках НКВД попадались антисоветские листовки, украшенные звездой или свастикой. Под звездой Сталина величали фашистом, предателем социализма. А под свастикой обещали: «Скоро придет Гитлер, освободит русский народ от кровавой власти Сталина». Анонимные авторы, независимо от эмблем и убеждений, с одинаковым отчаянием жаловались на невыносимую жизнь.
Такие бумажки ставили под удар сразу множество людей. Из-за них в колхозе, на заводе, в школе брали всех подряд, без разбора. Но если бы миллионы поголовно молились на Сталина и в едином порыве строчили только доносы, тогда была бы уж полная безнадега.
Илья вспомнил сочинение школьника Алеши Соколова из Рязанской области, которое потихоньку изъял и сжег. Не донос, не листовка. Никаких звезд и свастик. Просто детское сочинение на невинную тему: «Как я провел зимние каникулы». А ведь тоже могло вызвать эпидемию арестов.