Соперник Цезаря
Шрифт:
— Брат привез из Греции. Раньше она стояла на могиле одной любвеобильной девицы, но я подумал, кому она там нужна? Пусть приедет в Рим и станет свободной.
— Могильный памятник продажной девки? — изумился Зосим. — Свобода?…
— Ну да. Продажней Свободы нет на свете богини. Одним она дает без всякой платы, с других требует миллионы. Обожает золотишко. Но сама Свобода — это неиссякаемый кредит. Да ты посмотри на нее, посмотри на ее профиль! Кого она тебе напоминает, а? Погляди! — крикнул Клодий с восторгом, будто в самом деле узрел перед собой богиню. Зосим всмотрелся. Несомненно, лицом она
— Не может быть… — прошептал Зосим. — Невозможно…
— Разумеется, прежде она была немного другой. Но я позвал римского скульптора, и он усилил сходство. Разве она не достойна быть нашей Свободой?
— Но ведь когда-то это была…
— Не имеет значения. Тем и хороша Свобода, что ей безразлично, кем мы были, но лишь — кем мы стали.
— Странные речи ведешь ты подле богини, — потупился Зосим и глянул исподлобья на статую гречанки с лицом прекрасной Юлии. — Как бы она не покарала тебя, доминус.
— Храм еще не освящен, так что пока это только мраморное изваяние, и только. Мы можем говорить все что угодно. И потом, я уверен, моей Свободе нравятся мои речи. — Клодий улыбнулся статуе, как живой женщине, — обещающе и дерзко.
— Хозяин, ты где? — раздался снаружи голос Полибия, и на пороге, загородив свет, возник гладиатор. — Я тут письмишко принес. — Он протянул Клодию запечатанные таблички.
— От кого?
— От Помпея. Но не тебе. Бибулу. Письмоносец почти не сопротивлялся.
— Тебя не узнали?
— Надеюсь, что нет.
— Опять Бибул и Помпей!
Клодий бесцеремонно сломал Помпееву печать и принялся читать. Помпей просил Бибула обсудить в сенате вопрос о назначении его, Помпея, ответственным за снабжение Рима хлебом с правом назначать легатов и контролировать всех наместников в провинциях. Клодий ухватился за цоколь Свободы — у него потемнело в глазах. Великий нагло украл у народного трибуна бесценную задумку — через хлеб получить власть практически над всей Республикой, получить на целых пять лет военный империй и возможность распоряжаться огромными суммами.
Клодий перечитал письмо. Внизу мелким почерком была приписка. Клодий едва сумел ее разобрать: «Я готов поддержать оптиматов. Но законы Цезаря не трогать».
Что же получается? Помпей хочет заключить союз с аристократами, но при этом желает выглядеть чистеньким перед Цезарем.
Клодий заметался по храму. Неужели Помпей думает, что народного трибуна можно игнорировать?
Ну, нет, ты заплатишь за свое предательство, так заплатишь, Великий…
— Плохо дело? — сочувственно спросил Зосим.
— Фекально. — Клодий провел ладонями по лицу, будто стирал грязь. — Надо решать вопрос с хлебом.
IV
Храм Диоскуров [110] — Кастора и Поллукса — был одним из самых красивых в Городе, особенно теперь, после недавней перестройки. С его высокого подиума любили выступать ораторы, ища благосклонности толпы. В тени его портика не раз располагались преторы, чтобы вершить суд в присутствии народа. Капители его беломраморных колонн кудрявились
110
Диоскуры — Кастор и Поллукс, братья-близнецы, сыновья Юпитера, Зевса и Леды, боги-покровители воинов и моряков.
На форуме, как всегда, толпился народ — пришли посудачить, узнать последние новости, встретиться с друзьями или купить что-нибудь в лавках. Многие не могли жить без форума, как без еды и питья, — им льстила мысль, что они стирают подметки своих кальцей о плиты мостовой не где-нибудь, а в центре мира.
Из лавки у самого входа в храм несся истошный крик: там этруск-дантист выдирал очередному пациенту зубы.
Помпей стоял на ступенях храма Кастора и Поллукса в окружении шести рослых парней-ветеранов, которые вернулись с ним с Востока. В тени храмового портика толкалось немало желающих переговорить с Великим. Один уже прорвался… ба! да это же Квинт Цицерон. Опять пришел хлопотать за братца.
Клодий легко взбежал по ступеням, отстранил двух просителей, терпеливо ждущих очереди, оттеснил бесцеремонно Квинта Цицерона.
— Мне надо с тобой поговорить, Гней Помпей. — Пока ему удавалось сдерживаться и ничем не выдавать своей ярости.
У Квинта лицо пошло пятнами. Гневлив Квинт Цицерон и несдержан — а вдруг возьмет и всадит кинжал меж лопаток? Нет, не посмеет. Дерзости не хватит.
— Говорят, ты теперь на стороне Цицерона и хочешь помочь говоруну вернуться в Рим? — дерзко спросил Клодий Великого.
На круглом лице Помпея, казалось, навсегда застыло удивленное выражение — постоянно приподнятые брови, продольные морщины на лбу. В нем чувствовалась сила — физическая и душевная сила старого солдата, и одновременно — какое-то неуместное смущение, почти робость.
— Наверное, он и так слишком сурово наказан тем, что его отрезали от меня. И от Города. Марк Туллий — мудрый человек.
— Слишком сурово наказан? — Клодий подался вперед. — Совсем не слишком. Он сидит в Фессалониках у своего друга-квестора, в доме что ни день, то пирушка, толпа приходит послушать его умные речи, он может писать свои сочинения, может делать все, что угодно, может завести молоденькую любовницу — его сварливая Теренция осталась в Риме. А он лишь стонет, рвет на себе волосы и рассылает всем мольбы о помощи. И этого человека ты называешь мудрым? Как же его стоицизм? Или философия больше не служит ему утешением?
По поводу стоицизма Помпей ничего сказать не мог.
— Я решил вернуть Цицерона, — заявил он напрямую.
— Ты решил примириться с оптиматами, Помпей! — взорвался народный трибун. — Возвращение Цицерона — это взятка твердолобым сторонникам старины — за то, что они дадут тебе полномочия по снабжению Рима хлебом и право распоряжаться казной. — Они смотрели глаза в глаза: ростом они были равны. — Не так ли?
— Неужели ты, Клодий, надеялся, что тебе поручат снабжение хлебом Города? Ты слишком молод, чтобы получить такое ответственное поручение.