Сопка голубого сна
Шрифт:
Первомайскую демонстрацию организовали вместе ППС, СДКПиЛ и «Пролетариат». Мы собрались на площади Витковского, потому что все происходило главным образом в районе Сребряной и Желязной улиц. К нашей колонне, шедшей по Желязной в сторону Иерусалимских аллей, присоединялись отдельные лица и братские организации. На транспарантах виднелись лозунги: «Да здравствует Первое мая!», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». В демонстрации участвовало несколько тысяч человек. Я, член «Пролетариата», шел с товарищами под своими знаменами и транспарантами. Во главу колонны выдвинулась ППС. Было много детей и женщин, потому что день выдался прекрасный. Когда колонна дошла до Иерусалимских аллей и свернула на Маршалковскую, нам преградил путь отряд конницы... Началась суматоха, одни пытались бежать, другие удерживали, «стойте, не бойтесь», «ничего нам не сделают»... Заиграли горны. У меня было при себе оружие, и я пытался вместе с несколькими товарищами пробраться вперед. Но народ толкается, пытается бежать, песня рвется, одни еще поют, другие уже кричат. Вдруг раздается залп. Один, другой, третий... Многие падают. Другие бегут к заставе. Я бегу в сторону площади. Чувствую, что у меня немеет нога. Гляжу, кровь. Оставляю на тротуаре кровавые следы. Захожу в подъезд. Сажусь на лестницу. Весь носок в крови, но боли я не чувствую.
На первомайскую стрельбу по безоружной толпе ППС ответила террористическим актом, бросив бомбу на Маршалковской, между Хмельной и Иерусалимскими аллеями, в проезжавший казачий патруль. Взрыв был ужасный. По всей мостовой валялись куски человеческих и лошадиных тел.
Деятельность партии сильно активизировалась. Всех охватило лихорадочное возбуждение. Не проходило дня без бурных событий. Пролетарии требовали восьмичасового рабочего дня, повышения заработной платы, улучшения условий труда... Партия пыталась руководить этим движением, но забастовки вспыхивали стихийно. Часто мастеров вывозили на тачках, не всегда за дело. Обе стороны обращались к партии, ища справедливости. Партия посылала своих людей, которые разбирались в конфликте. Людей посылали с охраной. Я состоял в такой охране. Например, на фабрике Конрада Ярнушкевича часть рабочих хотела бастовать, а часть нет. Когда мы туда прибыли, хозяин пытался по телефону вызвать полицию, но я отрезал телефон. На одном кожевенном заводе выступала Роза Люксембург, мы ее охраняли. На Шульцовщине или на Пельцовщине были большие нефтяные склады Нобеля. Тамошние рабочие обратились к партии с просьбой помочь организовать забастовку. Партия послала Гутека и двух для охраны — меня и Ежи Килачицкого. Во время митинга, когда Гутек, стоя на бочке, говорил речь, кто-то крикнул: «Полиция!» Рабочие посоветовали нам выйти через боковую калитку и повели нас. Тогда администрация, чтобы нас задержать, спустила с цепи огромных датских догов. Все от них поубегали кто куда, а они кинулись за нами вдогонку. Территория большая, до забора еще далеко, а собаки рядом... Килачицкий крикнул: «Стой!», и, когда собаки подбежали, мы их пристрелили. Потом рассказывали, что администратор, не то швед, не то немец, ужасно сокрушался, говорил, что предпочел бы выполнить все требования рабочих, чем потерять этих собак... Кстати, именно Килачицкий «приобщал меня» к терроризму, мы с ним вместе взрывали телефонную станцию Цедергрена на Королевской, потом он убил Иванова, директора Варшавско-Венской железной дороги, сидел в тюрьме Павяк, и я слышал, что он был одним из десяти участников знаменитого побега, когда по приказу ППС Юр-Гожеховский выкрал их, переодевшись жандармским ротмистром.
В день Ивана Купалы Варшавское общество гребцов устроило праздник на реке, мы там были с матерью и с сестрой, возвращались на извозчике. На углу Маршалковской и Свентокшиской я вдруг соскочил с пролетки, словно меня вытолкнула какая-то сила. Мать изумилась: «Бронек, что с тобой?» Я помахал им рукой, все, мол, в порядке, поезжайте, а сам пошел к Вардинскому. В ту ночь за мной на дом приходила полиция, меня искали со дня похорон Ольдека Юргелевича, выясняли, как зовут, где живу... С этого момента я перешел на нелегальное положение.
А что касается предчувствий, то должен сказать, что и потом не раз внутренний голос предупреждал меня об опасности. В то же лето, например, сижу я однажды у знакомых, беседуем, вдруг я встаю и начинаю прощаться. Меня не отпускают, а я ни в какую, мне надо срочно идти, и все тут. А спустя четверть часа после моего ухода туда нагрянула полиция. Так бывало много раз. Недавно, например, в буран я подъехал к незнакомому дому и вдруг чувствую: здесь нам угрожает смерть. И в самом деле, мы попали в разбойничье логово, нас пытались убить, но я был начеку, и только поэтому мы спаслись. Я точно знаю, что наделен таким инстинктом, сигнализирующим опасность, но не знаю, как он действует и почему иногда молчит. Этой зимой, например, я разделся на морозе, закутался в мех и спал как младенец, безо всяких дурных предчувствий, а ночью на нас напали волки, целая стая, задрали коня, а мы чудом спаслись... Так вот, перейдя на нелегальное положение, я вынужден был все поменять — фамилию, адрес... Исчез Бронислав Найдаровский, появился Януш Мушкет, жил с рабочими при трактире на Серебряной или у случайных знакомых, чаще всего у одной еврейской семьи на Валицове, встречался с Вацлавом Езеровским, представителем центрального комитета в баре Вальдшлексена на Ясной и от него получал инструкции. Был всегда готов действовать. Люди в Варшаве жили тогда по районам, привязанные к своим трактирам, где им отпускали в кредит, встречались со своими и жили жизнью своей среды.
Прежде всего меня направили на операцию по разоружению всякой шпаны и бандитов, так называемых «кнаяков», которые, подделываясь под боевиков из различных организаций, грабили сберегательные кассы, почты, банки и просто зажиточных граждан.
Потом меня послали на еврейскую свадьбу, где ожидалась крупная драка. Из ППС был Фелек и Лихта Обратчик, Обратчик от слова «обратно», проще говоря — дезертир. Жених был членом партии. Во время свадьбы собирали, как водится, среди гостей деньги для молодых, и тут брат невесты, позор семьи, пришел с несколькими альфонсами, и они пытались стащить часть купюр с подноса. Их поймали, поколотили и вышвырнули на улицу. Избитые альфонсы поджидали около дома и, когда гости стали расходиться, накинулись на них с ножами, мы начали стрелять, альфонсы разбежались с криком: «Социалисты наших бьют!» Тогда все жулье — медвежатники, квартирные воры, карманники — двинулись на социалистов при поддержке полиции, полиция платила им по полсотни за каждого социалиста — убитого или пойманного. Это уже было чересчур. Кожевники с Воли пришли как на работу — в кожаных передниках — и начали палками и ножами прорабатывать шпану на Воле и в Старом городе. Там было много публичных домов, в Варшаве в ту пору проституция цвела пышным цветом. Ну и начался настоящий разгром борделей, летели на улицу зеркала и перины, барышень не трогали, для себя не грабили, найденные деньги рвали на глазах у всех. Это длилось с неделю. Полиция не вмешивалась, думая, что все кончится еврейским погромом, да не тут-то было. Публичные дома переехали из Варшавы в Отвоцк, Милосну и дальше, а шпана сдалась.
Затем стачечный комитет Союза работников почты и телеграфа обратился к партии с просьбой поддержать
Затем — и это был уже мой последний подвиг — мы с Франкой и Янеком Касареком выкрали из казармы пехотного полка на Мокотове тридцать ружей с боеприпасами. Ночью, когда в карауле стоял знакомый Франки, она с ним кокетничала около забора, а я тем временем на задах кордегардии вытаскивал в окно ружья и передавал Касареку через дыру в заборе. Вся операция заняла не больше пяти минут. Затем Франка попрощалась со своим солдатом и пошла по улице за угол, откуда вместе с Янеком потащила ручную тележку, прикрытую брезентом. Я приладил оторванную доску в заборе и поспешил вслед за ними. Когда они прошли шагов триста, их остановил городовой: «Вы что шляетесь по ночам? Что тут у вас?» Поднял брезент и при виде ружей остолбенел. «Вот это контрабанда!» Он поднял к губам свисток, который каждый из них носит на шее на красном шнурке. Но свистнуть не успел — я подбежал сзади и стукнул его по затылку рукояткой браунинга. Он свалился. Мы оттащили его в канаву, где было совсем темно, и двинулись со своим грузом на Черняковскую, которая задами огородов выходила на берег Вислы.
Назавтра в кафе Вальдшлексена я сообщил Езеровскому, что он может получить на Черняковской тридцать ружей с двойными патронташами, по сто патронов к каждому ружью. От радости он опрокинул свою чашку кофе. Потом, когда мы вышли на улицу и я ему все подробно рассказал, он помрачнел. «А городовой жив остался?» — «Не знаю».— «Плохо дело, это пахнет виселицей. Убийство полицейского при грабеже военных ружей. Тебе необходимо бежать за границу». Франку и Касарека он отправил на периферию, а меня с хорошим паспортом и деньгами к боцману Шибаршидзе в Одессу. Шибаршидзе пристроил меня на пароход «Таврида» помощником кочегара.
О плавании по Черному, Эгейскому и Адриатическому морям рассказывать не буду. Я торчал в самом низу парохода, в машинном отделении, света божьего не видя, и надрывался в адской жаре от Одессы до самого Рима.
В Риме мне повезло, я получил работу помощника библиотекаря в польской библиотеке. Но Рим мне не нравился. Языка я не знал, был как немой, не мог беседовать с людьми, узнавать от них что-то, читать, поэтому очарования Италии я не почувствовал, вся страна показалась мне одной сплошной торговой компанией по продаже собственного прошлого. В библиотеке я познакомился с художником Северином Врублевским. Мне Италия не нравилась, потому что я ее не знал, а ему, потому что он знал ее слишком хорошо и она ему приелась. Мы оба мечтали попасть в Париж — центр искусства и культуры, пуп земли. После двух недель работы в библиотеке я уволился, и мы с Врублевским потопали в этот центр.
— В Париж? Пешком? — воскликнули в один голос ксендз и Войцеховский.
Если сказать точно, то даже босиком... У нас было только по одной паре приличных полуботинок, поэтому, покинув пределы Вечного города, мы разулись и несли их в руках, обуваясь только при входе в какой-нибудь город или селение. Через десять дней кожа на ступнях у нас так задубела, что мы свободно шагали по гравию и по камням. Но мы не всю дорогу шли пешком, нас, бывало, и подвозили. Представьте, шагают по шоссе два молодых босоногих человека с мольбертом, палитрой, ящиком с красками — ясное дело, художники, а к художникам оседлое население относится без зависти, со снисходительной иронией, как к цыганам, бродячим комедиантам и прочей такого рода братии. Нас частенько окликали: «Куда путь держите?» и, узнав, что туда же, куда и они, сажали в телегу, ландо или автомобиль, потому что, должен вам сказать, господа, автомобили, которые у нас в диковинку, на Западе делают головокружительную карьеру и начинают вытеснять другие экипажи. Врублевский свободно говорил по-итальянски и по-французски, был очень коммуникабелен. Один раз мы даже ехали в карете с симпатичным пожилым графом. Вообще, как я убедился, мольберт за спиной — лучшая визитная карточка в пути. Она перед нами даже границу открыла. Итальянский сержант за портрет, сделанный в течение двух часов, показал нам, где лучше всего перейти границу, и, действительно, мы шли по французской стороне километров тридцать по безлюдным тропам, по которым ходят только контрабандисты.
В какой-то французский городок мы попали в праздник, когда все жители веселились на вольном воздухе, катались на каруселях и в подвесных вагончиках, смотрели выступления комедиантов и фокусников, соревновались в борьбе, стреляли в тире. «Дай мне франк, Севек»,— говорю я Врублевскому. «Но ведь у нас всего-то осталось пять франков».— «Вот и дай один, я тебе верну». Я подошел к тиру и сначала попробовал самое легкое задание — десять раз попасть в картонные шарики. У меня получилось, и мне выдали в награду плюшевого мишку. Потом надо было погасить пять свечей. Я погасил их все одну за другой и получил бронзовую статуэтку Наполеона. Затем охота на заводного кролика, бегущего по рельсам. Около меня уже собралась толпа зевак, почувствовавших сенсацию. За зайца мне дали охотничью сумку. Наконец стрельба по летящей мишени — и мне вручают королевскую шляпу с плюмажем... Хозяин тира чуть не плачет и жалуется Врублевскому: «Он меня разорил, набрал призов на тридцать франков!» А Врублевский в ответ: «Дайте нам пятнадцать и забирайте свои призы обратно». Тут из толпы зевак выходит элегантный господин, здоровается с нами, называет свое имя и говорит, что он владелец местного ресторана. Севек ему отвечает, что он художник, Врублевский, а его друг, по фамилии Мушкет — польский террорист из России. Тогда господин кланяется еще раз и просит нас оказать ему честь и пообедать с ним в его ресторане. Обед был сытный и многолюдный, потому что масса народу захотела разделить трапезу с террористом. У Врублевского рот не закрывался, он отвечал на вопросы и описывал мои похождения, я со своим школярским французским языком понимал с пятого на десятое, однако догадался, что мои скромные подвиги, о которых я Севеку рассказал в Риме, выросли до гигантских размеров. Тумбы на Королевской улице, прежде чем взлететь на воздух, восхищали всех своими размерами и архитектурой, украденных ружей было не тридцать, а сто, стукнул я по голове не городового, а капитана, дежурившего в ту ночь в полку, и т. д. От эмоций у посетителей ресторана разыгрался аппетит, они ели и пили как никогда. После обеда растроганный владелец с достоинством настоящего французского буржуа заявил, что восхищается героизмом поляков в их борьбе с деспотической Россией, и подкрепил свои слова суммой в пятьдесят франков наличными. Другие последовали его примеру, посыпались деньги, составив в общей сложности еще семьдесят франков, так что назавтра, переночевав задаром в маленькой гостинице при ресторане, мы двинулись в путь с капиталом в 135 франков, которых нам хватило до самого Парижа.