Сопка голубого сна
Шрифт:
— Я думаю, что правильнее чешский путь,— сказал ксендз Леонард.— Ведь чехи раньше нас лишились независимости. После проигранного сражения под Белой Горой в 1620 году Чехия стала провинцией австрийских Габсбургов. Чешское дворянство или погибло, или полностью онемечилось, национальное возрождение пошло снизу, с народных масс. И посмотрите, друзья мои, что сделалось с этой покоренной страной! Торговля и ремесло процветают, успешно тесня на рынках немецкую продукцию, деревня — грамотная, зажиточная и насквозь чешская. Возникли крупные организации, охватывающие весь народ, такие, как спортивное общество «Сокол», являющееся образцом для многих наций. Музыкальные и певческие общества, насчитывающие тысячи кружков, научили народ петь чешские
— Да, они верят в труд. Работают неутомимо, как муравьи, невозможное делают возможным, а вот мы...
— А вы, пан Нарцисс, как пришли к своему богатству?
— Исключительно трудом.
— Вот и расскажите нам про это чудо, как вы из нищего стали миллионером.
— Охотно, но у меня пересохло в горле. Не пожалейте, пан ксендз, еще рюмочку этой превосходной настойки, я вам за это наговорю с лихвой.
— Ох, простите, бога ради, я совершенно забыл, что вы мои гости,— смутился ксендз и наполнил рюмки.— Прошу вас!
— Спасибо. За ваше здоровье!
Они выпили, закусили пирогом, после чего ксендз и Бронислав снова приготовились слушать.
— Через некоторое время моя тайна раскрылась, но отец меня простил,— продолжил Войцеховский свой рассказ.— Он только настаивал, чтобы я уехал куда-нибудь подальше, потому что власти знают про участие Станислава в восстании, могут и до меня докопаться. И я уехал в Варшавское воеводство, в Клембов, где приходский священник ксендз Стыпулковский, большой друг отца, предложил мне работу органиста и учителя в школе.
Я не стремился снова в отряд не только потому, что дал отцу слово. Все происходившее у меня на глазах доказывало, что отец и многие другие были правы и теперь надо стараться только сократить количество жертв, препятствовать мести русских властей и предупреждать своих об опасностях.
В эту деятельность я включился сразу, быстро завоевал доверие своего ближайшего окружения, а через несколько месяцев меня уже знала вся округа. Я чувствовал себя превосходно, видел положительные результаты своей работы и радовался, что по мере сил приношу пользу народу. Я продолжал свою деятельность до конца 1865 года. В частности, спасал Вуйтицкого, Гослицкого и Сокульского, жизнь которых была в опасности. Гослицкий сумел бежать за границу, но Вуйтицкий и Сокульский попались. В найденных у них бумагах были сведения, компрометировавшие меня, и вот после девяти месяцев заключения в Цитадели меня и Матеуша Пшепюрковского приговорили к вечному поселению в Красноярском крае и поражению в правах. Приговор нам объявили на Александровской гауптвахте Цитадели в день высылки 11 октября 1866 года.
Из Варшавы нас в наручниках отправили в Москву, из Москвы в Нижний Новгород, оттуда в пароходном трюме в Казань, затем по трое на крестьянских телегах в Пермь, оттуда таким же образом в Томск. На пропитание мы получали по 15 копеек в день; из Томска пошли по этапу пешком, проделывали от 22 до 35 верст в день, и из одиннадцати, высланных из Варшавы, до Красноярска добрались только двое. После месячного перерыва я прибыл через Минусинск в большое село Сагайск.
Здесь я первым делом перешил свой серый арестантский халат с красным тузом на спине и сделал из него пиджак. Затем отправился на базар в казачий городок искать работу. Меня взял к себе Митрофанов, бухгалтер золотого прииска, который в то время строил себе дом. Он положил мне пять рублей в месяц с питанием и ночлегом в доме для прислуги. Я запрягал лошадей, возил камни и строительные материалы, клал стены в подвалах, колол дрова, а потом косил сено на обширных лугах за рекой Амыл. По воскресеньям и в праздники мы не работали.
В конце июля мне пришло из дома первое письмо и 30 рублей денег. Я поблагодарил хозяина за хорошее
Охота на зайцев, тетеревов, уток, куропаток и рыбная ловля доставляли много удовольствия и были полезной разрядкой после многочасового сидения за кручением сигарет из китайского табака, чем я тогда занимался и что давало, кроме курева, по 50—60 копеек в день. Но вскоре акциз запретил нам этот вид заработка. Тогда мы с Францишеком Кинским устроили на зиму ручную маслобойню. Работа была, правда, тяжелая, но мы получали по рублю за каждый пуд конопли.
Весной я арендовал кусок земли и засеял десятину яровой ржи. Кроме того, мы втроем покупали коноплю, а ссыльный Фридрих крутил вместе с нами отличные веревки, которые мы продавали золотопромышленникам на рынке в Каратузе. Ну и, поскольку успели обзавестись лошаденкой, начали косить для себя сено на отведенных нам общинных лугах.
Я познакомился с местным купцом, поляком, по фамилии Поплавский, бывшим ссыльным, судимым, кстати сказать, за уголовное преступление. Вернувшись однажды из города, он сказал мне, что его приятелю, владельцу паровой мельницы и фабрики, нужен эконом, и если я хочу, то он может меня порекомендовать.
На следующий же день я отправился с рекомендательным письмом к господину Гусеву. Вероятно, я произвел хорошее впечатление, или, может быть, он поверил рекомендации, во всяком случае тут же принял меня на работу и велел эконому завтра же передать мне дела и ознакомить с обязанностями. Мне предоставили комнату с обслугой и полным содержанием и положили жалованье 25 рублей в месяц. Я почувствовал себя богачом.
Работа была тяжелая. Я вставал в четыре утра, весь день проводил на фабрике или на строительстве нового стеклозавода, а по вечерам корпел над бухгалтерскими книгами или над графиком работ. Но работал с удовольствием, поскольку видел, что мной доволен не только хозяин, но и коллектив. В конце каждого года я получал премию — от 100 до 150 рублей, а иногда по нескольку месяцев подряд заменял управляющего.
Так я проработал более четырех лет. Однако в конце 1874 года механик на крупорушке, неплохой, в общем, мужик, из-за какой-то сплетни, не помню даже какой, накинулся на меня в пьяном виде. Я тогда очень сильный был, повалил его на землю и, если б нас не разняли, придушил бы, хотя он был настоящий атлет. Сами понимаете, что после такого скандала мне пришлось расстаться с местом, найти другого механика было в Сибири в ту пору непросто.
Я поехал в Минусинск. У меня было 500 рублей денег, остальные я послал родителям, у которых ведь сгорел дом. Я помогал торговать в «Варшавском магазине» Яна Прендовского, потом Прендовский уехал в Польшу, а магазин продал Владиславу Коженевскому. Коженевский ездил в Томск жениться, а вернувшись в Минусинск, предложил мне стать его компаньоном. Я в торговле разбирался неплохо и, по сути дела, один руководил магазином. Подведя итоги за год, мы получили 3000 рублей прибыли. Я был недоволен, хотелось заработать больше. Дело в том, что к Коженевским приехала сестра жены, Эмма, и очень мне приглянулась, да и я ей тоже, как мне казалось, но я молчал, потому что ни у меня, ни у Эммы не было ничего за душой, а плодить бедняков я не собирался.
В мае, числа первого или второго, Иван Гаврилович Гусев заявился ко мне в магазин, чего он никогда раньше не делал. Он что-то купил, поговорил о том о сем и предложил вернуться к нему, но уже не в качестве эконома, а управляющим. Обещал полное содержание с обслугой и жалованье 900 рублей в год. Я долго не раздумывал и 5 мая отправился с Гусевым вступать в новую должность. Мне было лестно такое повышение, приятно было услышать, как механик Самарин извинялся со слезами на глазах, а главное — восторженные восклицания рабочих и мастеров: «Ну вот, наш отец приехал!», хотя отцу этому было всего тридцать лет от роду.