Сор из избы

Кудрявцев Борис Сергеевич

Угрюмый марсианин в кирзовых сапогах с подвернутыми голенищами, джинсах и телогрейке грелся у костерка, разведенного из дощечек возвратной тары, которая числилась на балансе и списанию не подлежала. Видимо, он ждал попутный звездолет, решив не задерживаться ка земле, запылившись и наглотавшись дыма. Откупоривал зубами бутылку «Жигулевского» на дорожку. Так думалось Галкину, зачарованному космическим масштабом предстоящей работы. Марсианин откупорил бутылку, настроившись на лирический лад, но увидел Галкина и встал с открытым ртом…

То был известный (в ОБХСС) самовольный заготовитель металлолома Лева Чанмазян, застать которого за работой никому пока не удавалось. Лева промышлял

глубокой ночью без свидетелей, сплавлял даровой металлолом черной и цветной масти. В ловких руках чародея отливки, станины, рельсы и колеса от вагонов сходили за мелкие бытовые отходы, свинцовые аккумуляторы и медные радиаторы от тракторов оплачивались как мятые чайники и самовары. Правда, в местную контору утильсырья Лева не обращался, происхождение его заготовок сразу бы открылось. Поэтому он арендовал «КамАЗ» и вывозил металл с отвала в соседний районный городок, не знакомый с масштабами технического прогресса. Приемщика сырья Лева взял в пай, делясь с ним гонораром и помогая перевыполнять план по заготовкам. Контора процветала. Водитель грузовика тоже не жаловался на судьбу. Левины доходы были под стать годовому обороту среднего заготовительного предприятия. Он купил себе подержанный «кадиллак» на черном рынке в приморском городе и поставил золотые коронки. Цифры кредита-дебита держал в голове, не доверяя бумаге, тем более, что отчета с него вышестоящие организации не требовали. Они вообще не подозревали о конкурирующей фирме с ночным циклом работы…

Поработав ночь, Лева поджидал грузовик. Но компаньоны запаздывали. Может быть, «КамАЗ» накололся в пути с липовым путевым листом? Крах фирмы… Лева нервничал, и тут вместо компаньона-помощника на него вылезло чучело с лопатой.

В Галкине Лева поначалу разглядел конкурента. Нахалов Чанмазян спихивал с отвала и следом пускал зубчатое колесо от экскаватора или вагонетку с застывшим шлаком.

— Ты чего, шпана? — процедил он хмуро, подступая к Галкину, и вытащил из-за голенища финку. Нож Лева отыскал на отвале: чудо уголовной техники, из блестящей нержавейки с наборной ручкой из оргстекла. Такие вещи делаются годами, когда некуда торопиться и срок отпущен на полную катушку. На отвал ножик попал как улика, с архивом из райсуда, подлежавшим списанию по истечении срока давности. Бумаги в папках сгорели, ножик остался. Никто не смог предвидеть, что проклятый отвал и тут сыграет злую шутку: вернет преступное оружие в другие руки.

— Ты чего, жлобина? — Галкин поневоле отступал к пропасти, не сводя глаз с ножа. На краю колючая проволока вдруг стреножила ему ноги. Галкин взмахнул руками и рухнул в шлак. Чанмазян подступил, спасения не было…

Но ура! снизу на отвал карабкались комсомольцы кузнечного во главе с Лешей-комсоргом. Как крепостная мортира разворачивалась пузатая цистерна с квасом. Натиск общественности решил дело. Чанмазян спрятал ножик и с рычанием ретировался, спускаясь тропкой, известной одному ему. Вдогонку можно было пустить колесо или бочку с застывшим цементным раствором, но Галкин не успел…

Над головами комсомольцев кружили белые птицы, стремительные и крикливые, полет их был неровный, волнами. «Похоже, чайки! — дивился Леша-комсорг. — Почему здесь?»

— Друзья! — торжественно сказал Леша-комсорг под крики вспугнутых птиц. — Мы начинаем великое дело!..

Он не винил тех, кто много лет вез и сваливал сюда отходы. Наверное, они не могли иначе, другое было время и силы, короче говоря, недоставало ни времени, ни сил. Суть проблемы Леша не успел изучить и потому глядел просто.

— Ходят слухи, что наш завод считают самым грязным и некультурным в городе, не считая графитовой фабрики, та черным-черна, графит

наложил отпечаток. Но мы выпускаем не графит?! Откуда такие слухи, в чем причина?..

Леша притопнул ногой:

— Вот она — таблица Менделеева, под ногами! Здесь все: цветные, черные, драгоценные, если покопать…

Вернем утерянное поколениями добро! Само оно, между прочим, не вернется и останется в дерьме… Простит нам такое история? Нет, не простит.

Леша со знанием дела выбрал ломик, в истории он хотел остаться человеком дела, а не слова, красиво говорить у нас умеют, вдохновляя других. Он забыл, что в машине лежит мешок с сувенирами, абонементы на хоккей и билеты в филармонию на заезжих знаменитостей. Поработав ломиком и набив мозоли на руководящих ладонях, Леша вдруг подумал, что абонементы, даже на хоккей, — пустяки; своевременная идея, двинутая в массы, сильнее всяких стимулов, вплоть до импортных портков с наклейками.

Леша плюнул на мозоли и по примеру Галкина стал выворачивать из шлака трубу, уходившую корнем, казалось, в самое сердце отвала.

Галкина можно было записать в комсомольский актив, в нем чувствовалась личность, собственное мнение, позиция. Таких людей Леша уважал. Позиция могла быть ошибочкой, спорной и даже роковой, из тех, что ломают жизнь молодому упрямцу, но Галкину в данном случае повезло: он в коллективе и делает то, что нужно. Именно так старался жить сам Леша и другим советовал. Он приучил себя к анализу, стараясь подвести итог прожитому дню. И то, что его устраивало вчера, назавтра казалось мелко и мало. То был признак роста. Для верности он спрашивал у товарищей, знакомых — так ли он живет и сколько сделал… Леша хотел быть впереди по праву, не по должности, и взял это за правило еще в школе. Потому, наверное, его кандидатура в секретари школьной комсомольской организации никогда не вызывала возражений, утверждали единогласно, вплоть до последнего звонка. Теперь Леше хотелось бы знать, что думает о нем Галкин. Он закончил школу на три года поздней Леши и должен был знать, кому обязана школа поисковой работой, музеем, диспутами.

Но Галкин ни вспоминать, ни разговаривать не хотел, а может, делал вид, что ему наплевать на все и хочется работать. Перекуров он не делал, по сторонам не глазел. Леше стало скучно, и он перешел в другой конец отвала, раздумав брать нелюдимого Галкина в актив. В другом конце было шумно и весело и работа походила на спортивное состязание: кто больше поднимет и дальше бросит.

Охотились за цветными и драгоценными, зарываясь в шлак по уши, а черный оставляли Галкину. Он не роптал и не отказывался, видимо, знал себе цену и не желал казаться лучше, чем есть. «Пожалуй, на наго можно положиться», — подумал Леша-комсорг на исходе второго часа: спина у него одеревенела и требовала передышки, но расслабиться раньше Галкина комсорг не хотел и ждал, когда тот скиснет. Галкин не скисал, работал играючи, увлекаясь и сам того не замечая, прибавлял в скорости, словно боясь, что не успеет, отвал велик, а день короток.

«Он игнорирует маленькие радости ради большого», — определился Леша. То было вовсе не признаком дремучести Галкина.

К обеду на отвал поднялся коренастый корреспондент областного радио Андрей Суворов. Маленький, худощавый он казался не старше Леши, походил на практиканта, хотя работал на радио уже двадцать лет, и давно разменял четвертый десяток. Держался Суворов просто, но пристально глядел в глаза. Фальшь он не выносил, обман, приписки, общие слова и пустые обещания приводили его в бешенство. Насмотрелся и наслушался за двадцать лет. Теперь порой срывался на грубость, подводили нервы, и его давно бы уволили с работы, если бы не возраст.