Сор из избы
Шрифт:
— Зачем ты сюда пришел? — пытал корреспондент.
— Работать! — сказал Миша, удивляясь вопросу: зачем же еще ходят на субботник. «Но ведь ты работать не сможешь!» — хотел было продолжить Суворов, но прикусил язык. Бездельником Мишу никто бы не назвал и не из чувства сострадания. Инвалид не знал покоя, не присел, все время на ногах, внутренний жар, сродни лихорадке, заставлял соваться всюду, спрашивать, обсуждать, подсказывать. Энергия сжигала его, не находя выхода, желание что-то сделать руками упиралось в неодолимый природный барьер, но не отступало, отнимая силы, здоровье. Глядеть на все это было невыносимо, хотелось помочь. И сделать то,
Суворов не винил в том людей и видел причину в другом. Ненавистный ему прагматизм был чисто внешним для большинства людей и не убил главного: совести, отзывчивости, сострадания. Никто не заставлял хирургов сражаться за безнадежного генетически ущербного малыша, отдавать ему кровь, силы, время, которого и без того не хватает. Какой «материальный» стимул у людей, которые приютили, кормят и одевают сироту, не доверяя обюрокраченному и равнодушному персоналу интерната. Не было стимула у тридцати добровольцев, откликнувшихся на обращение по радио, с ними Суворов уже переговорил насчет городского клуба «Отвал», идею они поддержали.
Какой стимул не сработал у шоферов, сказать трудно, что им обещали? Возможно, ничего. Поэтому желанием они не горят.
— Надо кого-то послать на автобазу, — предложил Суворов Леше-комсоргу.
Леше показалось, что корреспондент намекает…
— У меня другие задачи, — заметил поспешно, — я в ответе за людей…
Легче всего жилось Галкину, не облеченному доверием. Задач перед ним особых не стояло, он отвечал только за себя. Поэтому Леша подумал и направился прямо к нему. Поняв суть вопроса, Галкин, не возражая, поджал колени и безответственно заскользил вниз, оставляя за собой шлейф пыли и шорох горного обвала…
— Активист? — с интересом спросил Суворов, делая пометку в блокноте. — Как его фамилия…
— Не будем спешить, — заметил осторожно Леша, — подождем, с чем вернется.
И репортер внутренне с ним согласился. Автобаза далеко, за рекой. Найти ее непросто. На базе, конечно, пусто, вахтер да служебная собака. Собака на месте, несет службу, а вахтер, пожалуй, рыбалит с лодки и на ворота базы поглядывает издали, со скукой, оторвав взгляд от поплавка. Гостей он не ждет, тем более таких, как Галкин. Фигура случайная, обличие неначальственное. Вахтер отсидится в лодке, удочки сматывать не захочет, себя не обнаружит. Зачем ему лишние свидетели? Тем более энтузиасты…
Парень тем временем шагал через реку, заглядывая с любопытством сквозь стальные перила моста вниз. Бетонные опоры вспарывали мутный поток, словно бы плыли куда-то вместе с рельсовой колеей, шпалами, меж которыми серебрилась все та же вода. Под ложечкой холодело. Узкая пешеходная дорожка из дощечек пружинила под ногами, поигрывала и казалась ненадежной. Галкин выскочил на насыпь за мостом и оглянулся. Река словно съежилась, тихая и покорная…
Цеха, склады с пыльными слепыми окнами. Спросить бы, но у кого? Ни души. Выходной. Галкин как ищейка шел по запахам. Тянуло смоляным духом — то лесопилка с мебельным цехом. После жарко пахнуло ванилью. Кондитерская
— Мужики, — осмелел, освоившись, Галкин, — земляки, — повторил громче и настойчивей, — я с отвала.
Вытащил из кармана заводское удостоверение с фотокарточкой, им Галкин гордился, как наградным листом.
— Значит, ты и будешь Галкин? — с усмешкой спросил один из шоферов, ознакомившись с «мандатом». Грузный, с короткой шеей и двойным подбородком, похожий на кабинетного зава, если бы не руки, перевитые жгутами вен. — По нашу, значит, душу с отвала? Гляди-ко, на своих двоих прискакал, без мотора! Приспичило…
Он улыбнулся, глядя на туфли Галкина, потерявшие цвет и форму, брюки, белесые от шлака.
Вернул удостоверение, дескать, забери «корочки», видали мы всяких.
— Граждане! — негодовал Галкин. — Ребята ждут, а вы…
Самосвалы выстроились в линейку, с железными высокими кузовами, с прицепами, в которые, казалось, можно запихнуть пол-отвала. Галкин не понимал шоферов, чего, спрашивается, сидят?
— Помочь? Да мы хоть сейчас по коням и на пятой передаче! — с досадой начал кто-то из молодых, но старший его остановил.
— Не заводись! Перегреешься. Тридцать лет, — медленно и со значением начал он, — почитай, всю жизнь вожу я на отвал хлам со строек. По рукам дать горе-работничкам, Галкин! Вы там хорошо задумали, одобряем! Ведь что получается, Галкин, пока дом под крышу возведут, мать честная, кирпича истолкут, покрошат вагон, стекло побьют, доски поломают! Разве кто считает? После нас зовут, как дом сдавать комиссии, дескать, выручайте, братцы, везите отходы в отвал, чтобы концы в воду…
Видно было, что и вправду чувствует он себя неважно, считает, что жизнь прожил не так. И ему хотелось теперь поддержать комсомолят с кузнечного и увезти с отвала кое-что обратно…
То был Константин Завгороднев, старший из трех братьев-шоферов. Семья видная. Говорили, что братья обходятся иногда без домкрата, двое держат машину на весу, третий колесо меняет, в случае прокола. Еще говорили, что после них касса закрывается на учет, выгребают до дна, зарабатывают баснословно, но честно. А когда сядут в столовой к столу, поглядеть на них сбегаются язвенники, диетники. От вида обедающих братьев пропадают хвори и разгорается аппетит, в общем жить хочется.
Жили братья в разных домах, семьями, но привычек не меняли. Спали — окна нараспашку, зимой и летом. Бывало, просыпались словно в сугробе, волосы примерзали к подушке, и ничего, воздуху им требовалось много.
Но в последнее время мало кто в поселке открывал окна. Хозяйки бегали по магазинам, скупали метрами сетку, помельче, чтобы воздух фильтровала. Пыль лезла в щели, серые дорожки легли между рам, на подоконники, как бы их ни конопатили. Тогда пошла мода на пылесосы. С полок хозторга исчезли мощные «Вихри», «Чайки», «Уральцы» и мигом перешли в разряд дефицита. Производство не угонялось за спросом. «В чем дело?» — ломали голову экономисты и ссылались на стихийность и неуправляемость моды и людских капризов.