Сор из избы

Кудрявцев Борис Сергеевич

— Будет дождик, будет гром, Галкин, нам не нужен агроном! — смеялись они. — Даешь молоко и мясо!

И в самом деле была у них уверенность, что работают они не зря и ни один горожанин не попрекнет… Они очищали город, его легкие, воздух, душу.

Корреспондент наблюдал, что-то помечая в блокноте. Паренек без осанки и руководящего голоса помаленьку брал в свои руки людей и технику и выглядел свежей других. Напротив, Леша был утомлен и сердился на что-то, не было у него прежнего интереса и страсти к исходу работы на отвале…

Солнце, утомившись, легло на горизонт отдышаться, и в помощь светилу

заалели десятки автомобильных фар, работа не прекращалась. Комсомольцы трудились, желая удивить город. Экскаватор вертелся волчком, пробивая брешь в брюхе отвала, прокладывая путь к лесу, в поле, к первой землянике и маслятам. Они будто были скрыты в чреве отвала, томились и ждали своего часа, и теперь готовы были вернуться к людям в благодарность за труд и терпение…

Приказы Галкина уже не вызывали улыбок, к ним привыкли, то были приказы бывалого работяги, а не новичка. Моральное право управлять на отвале было явно за ним…

— Одержимый! — говорил машинист экскаватора.

— Держись, Галка! — подбадривали шофера. — Куда мы без тебя?! Одна надежда…

Заменить Галкина было некем, Леша и штаб, кажется, не догадывались, что задумал Галкин сотворить с отвалом за один субботний день. Заводской диспетчер, глядя на вечерние сполохи огней в стороне отвала и не понимая, что там происходит в такое время, на всякий случай подстраховался, направив к свалке маневровый локомотив с порожними вагонами под металл, и попал в самую точку, сам того не подозревая. Ура! — порожним вагонам комсомольцы обрадовались, а грузчиков, прибывших с ними, стали качать… Началась бешеная погрузка. Бригада грузчиков показала чудеса. Машинист, высунувшись из кабины тепловоза, только удивлялся. Вагоны были загружены в три раза быстрей нормы, установленной для подвижного состава МПС. Тепловоз дал гудок и укатил.

— Отец работает, а дочка гуляет? — ворчал машинист экскаватора, уже не надеясь найти ее здесь. — Как это у них называется: работа дураков любит? Слышь, Галкин?!

— Ага, — отозвался Галкин, он лазил по отвалу на четвереньках, ощупывая землю и отмечая оставшийся металлолом. — Умный в гору не идет…

Отцовских чувств он не ведал, и машинист его спросил за неимением другого, постарше. Но Галкин не прочь был поговорить о Наденькином поведении с ее отцом.

— С хахалем-то лучше, чем тут пыль глотать!

— Что? Повтори! — машинист бросил рычаги управления и полез к Галкину, уточнить.

Наденька была на выданье, в той поре, когда решалась судьба, и от неверного шага плохо стало бы не только ей самой, но и ее родителям. Машинист жизнь прожил и наперед знал, чего стоит девичье легкомыслие.

— Я пошутил! — сказал Галкин.

Ему не хотелось, чтобы простаивал экскаватор из-за сердечных дел.

— Хитришь, парень! — недовольно бурчал машинист, устраиваясь за рычагами. Видимо, дочку он держал строго. — Ты, небось, тоже глаз положил? Интересуешься? Гляди…

— На кой она мне? — махнул рукой Галкин. Похоже, что Наденька характером в отца. Пойми этих Потеряевых. — Получше найду! Только свистни. Сбегутся…

— Ну и дурак! — машинист поднял ковш и ударил в отвал, осердясь. — Наденька у меня вовсе не такая…

— Хо-хо! — прокричал Галкин с отвала. — Плохо вы знаете, дядя!

Машинист не отвечал, перестав

обращать внимание на Галкина. Были Потеряевы, видно, вспыльчивы, но отходчивы и пустозвонить о серьезном не любили. Через полчаса, выбрав свободную минуту, машинист позвал Галкина к себе в кабину:

— Иди сюда! Потолкуем… Негоже кричать. В помощники хочешь? Выучу… Все отвалы сковырнешь! Ковшом сподручней! Гляди-ко: слабинку выбрал, ковшик по уши забурился, теперь подняли, понесли, — рассуждал машинист, разворачивая кабину в сторону подъехавшего самосвала, — парень ты, вижу, самостоятельный, не свистулька, хошь и наговариваешь на себя. Я-то тоже не балованный…

— Не могу, — сказал Галкин. В кабине было тепло и угарно, земля плыла и качалась внизу, хотелось спать. — Я слово дал. Пока один человек в больнице, я должен вместо него в кузнице…

Машинист вздохнул, сожалея. В Галкине он не ошибся и отговаривать не хотел. Чужое слово он уважал, как свое собственное.

— Ну будь по-твоему, коли слову верен!

Выходило, что слово не держит его родная дочь. Не ожидал машинист от Наденьки такого…

— В гости приходи! — крикнул он Галкину на прощание.

Галкин кивнул. Потеряевы ему нравились.

* * *

Беспокоился папаша не зря. Наденька была единственным ребенком в семье, впечатлительным и нервным. Худенькую девушку на отвал с металлоломом и горячим шлаком остерегались брать, и чтобы не пропускать субботник, она предложила вымыть окна и освежить двери в кабинетах администрации. Техничкам было недосуг, за восемьдесят рублей в месяц они являлись на ночь глядя «помазать» шваброй полы. Окна в кабинетах были с тенетами и сообщали памятному дню серые краски, обкрадывая солнце. Не замечать этого могли только мужчины, коих было подавляющее большинство в кузнечном производстве.

Ведра с водой Наденьке галантно подносил сам начальник цеха, он же помог снять с подоконника горшок с вечнозеленой вишней. Оранжевые ягоды висели с зимы, дразня аппетит. Начальник сорвал горсть, намереваясь угостить девушку и не ведая, чем это может кончиться. Пришлось Наденьке его отговаривать. То был паслен перечный, непригодный в пищу. Переубеждала она между делом, начальник слушал, тоже не поднимая головы от бумаг. Его посылали в столицу с докладом, и до отлета остались один день и ночь, которые надо было использовать очень плотно, Наденьке показалось, что к здоровью своему начальник относится иронически и когда-нибудь, задумавшись, съест паслен. Наденька задвинула вишню подальше в угол и прикрыла занавеской.

Модерновые окна, во всю стену, придумали по курортному проекту. На море с такими хорошо, а здесь не очень.

«Одно окно осилит, — беспокоился, поглядывая на девушку, начальник, — и на больничный? Слабая очень…» Он хотел бы помочь ей, но не знал как. Не полезешь ведь на окно в виду всего завода? Отродясь не мыл стекол, разве что в собственном «Москвиче». Но почему-то стыдился сидеть за столом с бумагами, словно Наденька, лазившая по подоконнику, была ему живым укором. Не мог он от нее принять услуги, как принимал от других. Возможно, слишком хрупкой она казалась в сравнении с другими, а может, было в ней что-то такое, ради чего любой на его месте весь мир умыл бы, не то что окна.