Сорочья усадьба

Кинг Рейчел

Я выскочила из дома в одной пижаме, сразу за мной, натягивая пальто, выбежал дедушка. Я даже не стала задерживаться, чтобы надеть резиновые сапоги, гравий больно колол босые ступни, и от холода и сырости пальцы на ногах быстро замерзли. И только возле ворот я заметила в руках у дедушки винтовку.

Моя маленькая лошадка Лили, которую я обожала, на которой училась ездить верхом, которую каждое лето, что проводила здесь с семилетнего возраста, холила и лелеяла, лежала передо мной бесформенной массой, запутавшись в натянутой на столбы ограждения проволоке. Бока ее судорожно поднимались и опадали, ей было страшно. Опираясь на одну ногу, она пыталась подняться, но вместо этого снова и снова натыкалась

на проволоку, и это движение было исполнено какого-то жуткого ритма. Так вот что вызвало этот красивый и вместе с тем тревожный звук, эту мелодию, которая вот уже двадцать лет снова и снова звучит у меня в ушах и снится в кошмарах. Мы с дедушкой смотрели на нее, как парализованные. Потом Лили издала мучительное ржание и сдалась. Задняя нога ее была надсечена, из нее текла кровь, она развернулась под неестественным углом, словно была вывихнута. Она подняла гнедую головку, и ее глаза с белыми ободками печально посмотрели на нас.

До сего дня мы не знаем, почему Лили пыталась перепрыгивать через ограду, поскользнулась ли она, отталкиваясь от земли, или просто не взяла высоту. Порасспросить бы об этом сорок, неторопливо прогуливающихся вокруг, пока мы пытались ее успокоить. Неистовые, безумные рывки нанесли еще больше вреда ее израненному телу, и в конце концов дедушка приказал мне отвернуться.

Грохот выстрела эхом прокатился по накрытой серым туманом долине. С громкими криками взлетели сороки, и это сочетание звуков словно накрыло меня с головой, сопровождаемое повторяющимся в тишине эхом. Обхватив руками окоченевшее тело, я закрыла глаза. Облепленные грязью ноги совсем окоченели. Дедушка схватил меня в охапку, поднял и понес, стараясь держать так, чтобы мне не было видно затихшей лошади. Грубая шерсть его пиджака царапала мне лицо. От него пахло ланолином и бабушкиными сигарками.

На этом можно было бы считать этот эпизод исчерпанным, если бы не то, что произошло потом. Дедушка приказал Джошу, который был тогда еще только рабочим фермы, взять заступ и похоронить лошадь. В тот день, как частенько и раньше, я вышла пройтись вверх по склону холма, мимо псарни, чтобы сверху полюбоваться закатом. Дедушка считал, что это занятие развивает во мне меланхолию, но как мне нравилось наблюдать за людьми из башни, так и подглядывать сверху за жизнью дома, видеть, как они ходят там внутри, любоваться дымом из труб, висящим в неподвижном воздухе. А в тот день мне позарез нужно было где-нибудь побыть одной.

Приблизившись к псарне, я увидела, что с другой стороны на маленьком грузовичке к ней подъезжает Джош. Съехав с дороги, он помахал мне рукой и подал назад, туда, где отчаянно лаяли собаки, которые в своих загончиках словно с ума посходили. Что-то заставило меня остановиться и посмотреть, что будет дальше.

Джош вышел из кабины и подошел к кузову. Он принялся вытаскивать из него и бросать на землю какие-то большие, тяжелые куски. Собачий лай перешел в пронзительный визг, они бешено бросались на двери своих клетушек. Закончив разгрузку, Джош выпустил собак, а сам отступил в сторону, и они жадно бросились на мясо, с рычанием вгрызаясь в него. Джош стоял рядом, уперев руку в бок и сгорбившись, словно держал на плечах тяжелый груз. Потом он медленно поднял голову и увидел, что я стою неподалеку. Безрадостно махнул рукой в сторону собак, у меня на глазах рвущих на части и пожирающих мою лошадку. Умирать буду — не забуду довольного выражения на его узеньком лице.

Вот после этого случая я и перестала есть мясо. Всякий раз, глядя на него, я вспоминала Лили и отвратительную сцену, как ее труп скармливают собакам. Она не заслужила этого, как и любое другое животное. С таким же чувством я стала относиться и к таксидермии: она для меня — дань уважения, проявление

любви к объекту моей работы, дело, которое возвращает животному его достоинство после смерти, к тому же я всякий раз погребала останки в землю и сажала на могиле дерево. Какая я была идеалистка!

Потом я слышала, как дедушка кричал на Джоша, угрожая уволить его. Сидя в своей узенькой комнатушке, из которой я отказывалась выйти, пока не приехала мама и не уговорила, сказав, что мы немедленно уезжаем, возвращаемся в город. В следующий раз я приехала в Сорочью усадьбу через много лет и с Джошем больше не разговаривала.

Лошади, казалось, удивились, увидев нас, но стояли смирно, жуя морковку, пока мы надевали на них уздечки. Я выбрала себе Джимми, мне показалось, что Чарли для него будет тяжеловат; брат поедет на Блоссоме. Копыта животных были порядком запущены, но, слава богу, подкованы. Я дала себе слово напомнить кому-нибудь из фермерских рабочих, что лошадям надо обязательно почистить и обрезать копыта и перековать; похоже, после смерти дедушки про них совершенно забыли.

Утро было туманное, в детстве я любила такие утра. Я снова представила себя в то время, когда все было проще, когда прогулка верхом казалась столь же естественной, как и пешком. В холодном воздухе от дыхания лошадей над конюшней висел пар; мы с трудом пробрались к ней по тяжелой от росы траве, чтобы быстренько почистить и оседлать животных. К полудню туман рассеется, и день будет прекрасный. Не говоря ни слова, лишь слушая стук копыт по сырой земле и позвякивание удил, мы вывели их из конюшни. На душе у меня было уже не так тревожно, как в последние дни, я ни о чем не думала, кроме предстоящей прогулки, — ни о Хью, ни о Сэме, ни о дедушке, ни о незваных гостях. За эти годы я совсем забыла, насколько благотворно для нас общение с лошадьми.

Как следует почистив животных, убрав грязь и камешки из их копыт, мы оседлали их и отправились по дороге вверх по склону холма. Миновали пустой вольер для собак. Была суббота, но на ферме выходных не бывает, всегда найдется работа. Я представила себе, как Сэм верхом на своей тачке свистит и кричит на собак на непонятном пастушьем языке.

— Господи боже, я совсем забыл, что у меня здесь есть мышцы, — сказал Чарли, встав на стремена и потягиваясь. — Завтра все кости будут болеть.

Я молча кивнула. Мышцы у меня на бедрах тоже явно ослабли, я это почувствовала, когда попыталась управлять лошадью коленями. Руки горели от холода, из носа потекло. Я вытерла его рукавом.

Дорога, извиваясь, шла в гору мимо деревенских домиков из известняка. Семья Джоша жила в самом большом, остальные дома занимали стригали и рабочие. Перед домом Джоша стояли детские велосипеды, но он казался бы необитаемым, если б не дым, вьющийся над трубой.

— Думаю, надо остановиться и поздороваться, — сказал Чарли, разворачивая Блоссома на подъездную дорожку. — Заодно спросим, может, видели, кто рыскал вокруг нашего дома.

— Давай не будем, — отозвалась я. — Я с ними еще не разговаривала, а Сэм сказал, что Джош очень расстраивается насчет фермы. Поговори с ним, конечно, если хочешь, но позже. Сейчас мне бы очень не хотелось.

Чарли не возражал и снова поехал прямо. Поравнявшись с домом, мы заметили в кухонном окне чью-то высокую фигуру с всклокоченными черными волосами на голове. Кто-то смотрел, как мы проезжаем мимо. Чарли помахал свободной рукой, рот до ушей, а я просто подняла руку, так, на всякий случай. Джош — а это, конечно, был он — казалось, и бровью не повел. И даже рукой не махнул в ответ, просто повернулся спиной и отошел от окна.

— Может, просто нас не заметил, — сказал Чарли.

— Да брось ты, он прекрасно нас видел, — ответила я.