Сорок роз
Шрифт:
— Мне, человеку простому, такое и в голову не придет!
— То-то же. Бог существует. А если мы не видим Его, то лишь по одной причине: мы, люди, не способны постичь истинное бытие. Ты понимаешь меня, Мари? Слава Господня незрима. Стало быть, справедливо и обратное. Коль скоро незримое есть высочайшее бытие, должно сделать вывод, что зримое, сиречь наш мир, состоит из обмана и иллюзии. Я пекусь о спасении твоей души, Мари. О том, чтобы ты уразумела: твоя душа реальнее этого вот кофейника или пейзажа за окном.
Брат избегал смотреть на нее. Не сводил глаз с буфета, где возле золотой рамки с фотографией родителей трепетали огоньки лампад. Луиза
На фоне зимнего пейзажа Мария видела свое прозрачное отражение. Белый берег, черное озеро. Чью же сторону ей принять — сторону горячо любимого пап'a или сторону брата и спасения собственной души?
— Пап'a, — продолжал брат, — ты только что вернулся из коммерческой поездки. В торговом таланте тебе, конечно, никак не откажешь, но ведь особыми успехами ты явно не можешь похвастать.
— В самом деле, — согласно кивнул пап'a, — бывало и получше.
— Сегодня утром после мессы я говорил с Арбенцем. Он намекнул, что с заказами обстоит прескверно.
— К чему ты клонишь?
— Я говорю о ночном освещении названия нашей фирмы…
— А что с ним не так?
— С недавних пор, по словам Арбенца, его воспринимают как провокацию.
Мария воззрилась на брата. Она, конечно, понимала его набожность и даже отчасти сопереживала. Священником он стал исключительно из сыновней любви. Хотел когда-нибудь свидеться с маман, а это, разумеется, возможно только при условии реального воскресения мертвых, свершения Страшного суда. Но какое отношение к рождественской мессе имеет светящаяся надпись на крыше? Почему именно сейчас, когда речь шла о ее душе, он заговорил о названии фирмы?
— Что до всенощной, — сказал пап'a, — то твой брат, пожалуй, прав. Тебе не вредно появиться в церкви. Ладно. Я согласен. Ступай с ним! Но освещение, — свирепо добавил он, снова обернувшись к сыну, — останется, тут я на уступки идти не намерен! Пока мы живы, монсиньор, наша фамилия, благородная фамилия Кац, будет сиять на фоне неба.
Нет, так переговоры заканчивать не годится. Мария повернулась спиной к своему отражению, бросилась в кресло, положила ногу на ногу и объявила:
— Au fonds [7] возникает проблема с одеждой. В последнее время я довольно-таки сильно выросла и при всем желании не знаю, могу ли появиться на людях в моем нынешнем гардеробе.
В черной шелковой вуальке маман и в меховой шубке, которую пап'a с Луизиной помощью на скорую руку переделал, Мария отправилась с братом к рождественской мессе в маленькую церковь Старого города. Брат вел службу, ломал облатку, поднимал кубок; облачение было ему очень к лицу, и по крутым ступеням алтаря он двигался, будто танцуя. Во время причастия Мария вместе с несколькими древними старушенциями вышла вперед, закрыла глаза, и бормочущий по-латыни брат-священник положил ей на язык освященную облатку. Она долго-долго держала ее во рту и, только когда брат произнес Ite, missa est, [8]
7
В сущности (фр.).
8
Ступайте, месса окончена (лат.).
— Ее духи, — говорил он.
В доме было темно. Пап'a спал, Луиза проводила сочельник у своей родственницы. В передней брат спросил, не посидит ли она немного с ним за компанию.
— Охотно, — ответила Мария.
— Тогда не снимай шубу! Сперва надо сходить в подвал, а там холоднее, чем на Северном полюсе.
Она послушно осталась в шубе, и они спустились в мрачное, пахнущее тиной помещение. Электричества там не было, брату пришлось зажечь керосиновый фонарь. Тут и там попадались одноногие манекены, с головами и без, тени их, словно призраки, плясали вокруг; в одной нише лежало на деревянных козлах маменькино седло. Там же стояли ее сапожки для верховой езды, а в них — целый сноп хлыстиков, и, несмотря на холодную сырость, из ниши тянуло теплым запахом кожи. Фонарь, покачиваясь, двигался дальше.
— Пожалуй, я должен тебе признаться, — гулко разнесся под сводами голос брата, — что живу теперь не в Риме.
— Как, уже не при Папе?
— Нет. Политическая обстановка вынудила меня спешно покинуть Италию. Несколько недель назад я вернулся на родину и, представь себе, нашел замечательное прибежище в некой монастырской библиотеке!
В монастыре? Просто не верится. Да еще и замечательное! В устах брата это слово звучало довольно странно. Замечательное прибежище в монастыре!
— Ну и каково это — чувствовать себя монахом? — спросила она.
— Монахов разогнали в годы Реформации, — пояснил он, — монастырь закрыли, библиотека же, всемирно знаменитая библиотека, сущий книжный ковчег, уцелела в перипетиях времен. И теперь я служу на этом ковчеге. Библиотекарем. Капитаном.
Она обомлела. Мысли путались — а брат уводил ее сквозь скрипучие железные двери все глубже в подвал. Помнится, она никогда раньше тут не бывала, и ей стало чуточку жаль, что у нее нет подружки, сообща с которой можно разведать эти подземелья. В конце концов они добрались до винного погреба, брат вынул из стойки бутылку, стер пыль, поднес этикетку к глазам, понюхал пробку, не переставая при этом восхищаться своим книжным ковчегом, залом невероятной красоты, по его словам, на переходе от барокко к рококо, палуба из резонансной ели, стройные мачты красного дерева, а полукруглые, достигающие до потолка стеллажи словно надутые паруса. Он выбрал бордо урожая 1926 года.
— Ему столько же лет, сколько тебе, Мари!
Когда они возвращались сырыми коридорами, впереди нее, тихонько шурша, летели полы его сутаны, назад в верхний мир, и оп-ля! — новый сюрприз. Дом будто успели тем временем натопить, ее встретило приятное тепло. Мария хотела снять шубу, но брат опять остановил ее, похвалил: шубка маман очень ей идет.
— Вот как, правда?
— Я попросил Луизу приготовить вот эту шляпку. В наших старых проспектах ты найдешь фотографии, где маман в этой шляпке. Ты позволишь?