Сорок роз
Шрифт:
— Где это произошло? — восторженно закричала в трубку подруга. — Не на канапе ли?
— Голубушка, придет и твое время.
— Ты уверена?
— Ну конечно. — Чутье подсказывало, что бедняжка Губендорф, тщетно искавшая мужа, нуждается в утешении, и она заметила: — Ты не слишком обольщайся. Может статься, будешь при этом смотреть в потолок и увидишь в плафоне кучку золы.
— Какая прелесть!
— Дохлые мухи.
— Мушиная гробница! — возликовала Губендорф.
— Напиши мне. Поняла, дорогуша? Мы не должны терять друг дружку из виду.
— Ты такая сильная, Кац, милочка. Мне
— Скоро будешь так же счастлива, как я.
— Точно?
— Точно. Вы все приедете на крестины, я планирую большое торжество.
— Как на твою свадьбу?
— Лучше! И размахом побольше! С белыми палатками, слугами во фраках и оркестром а-ля Гленн Миллер, подплывающим на плоту. Ты, само собой, моя почетная гостья.
Когда майеровская «Веспа» подкатила по вязовой аллее к дому, Мария сидела на канапе, с маменькиным, пардон, с бабушкиным романом на коленях, а на толстой стеклянной столешнице перед нею стояла чашка целебного чая.
— Тебе нехорошо?
— Макс, — сказала Мария, — у нас будет ребенок.
— Что?! Ребенок? Правда? Я буду отцом?
— Да, господин Макс, — с порога сказала Луиза. — А теперь марш на кухню! Мыть руки! Тогда сможете поцеловать будущую мать.
С восторженным кличем, каким молодые пастухи оглашают пастбища и вершины, с кличем радости жизни, рвущимся к небу из глубин души, Макс ринулся к Луизе и так стремительно заключил ее в объятия, что оба пошатнулись и налетели на дребезжащий буфет.
— О Боже, господин Макс!
Мария подошла к окну, выглянула в сумерки, окружившие гладкое серебряное озеро темно-зелеными тенями. На причальном столбике сидела чайка, вся розовая в лучах заходящего солнца, и, хотя будущей матери было невмоготу смотреть на пламя заката, она осталась у окна, наблюдая, как гаснет чайка.
Дни бежали за днями, а кроме ее животика, ничего почти не менялось. В мае, когда после молебнов шла по городку, она приветливо здоровалась направо и налево, и прохожие тоже приветливо здоровались, мужчины приподнимали шляпу, женщины заговорщицки улыбались. Теперь она здесь своя, одна из них, будущая мать и супруга партийного председателя in spe. [56] Во всяком случае, Майер был по-прежнему совершенно уверен, что вскоре примет наследие мясника. Пока что до этого еще не дошло, пока что старая эпоха держалась в седле, но восходящий политик уже приобрел председательские замашки. Он знал полгородка по именам, помогал старым дамам нести сумки с покупками, подвозил паралитиков в инвалидных креслах к избирательным урнам, стоял с рыболовами у озера, с яхтсменами — в гавани, пел в церковном хоре, вступил в общество краеведов, участвовал в массовых походах, а сидя в компании за пивом, намекал, что максимум через несколько недель возглавит эту заспанную лавочку. Мария относилась к этому скептически, но остерегалась критиковать майеровский оптимизм. Она любила мужа и не сомневалась, что он будет ребенку прекрасным отцом.
56
Будущего (лат.).
Происходящее
— Товарищи, — объявила она авангардистам, — боюсь, я должна кое в чем признаться. Уже некоторое время назад я вступила в брак, который определяется буржуазными категориями мужа…
Айслер онемел. Онемел и оцепенел. Он вообще слушал? По дороге к вокзалу мечтал о красных звездах и бесклассовых гармониях и клялся, что сегодня же ночью сочинит канон, гимн во славу отца народов, Сталина, и посвятит его ей, своему дорогому товарищу!
Господи, он что, вправду ума решился?
Равнина за вагонным окном погружалась в синий ночной сумрак, а Мария набрасывала письмо, где однозначно давала понять, что отнюдь не намерена отправляться вдогонку за мировым духом. В следующий понедельник Айслер, стоя у окна, сцепив руки за спиной, объявил тоном политкомиссара, чтобы она шла к Фадееву.
— Прямо сейчас?
— Товарищ, это приказ!
Больше Айслер не сказал ни слова, но Мария поняла: он решился уехать к своей вершине. Мимо секретарши она ворвалась в кабинет директора. Фадеев как раз хлебал суп с омлетом.
— Федор Данилович, — со слезами выпалила она, — вы были правы, он уезжает, уезжает за мировым духом!
— Мы не можем его удержать, мадемуазель. Но что с вами? Будьте же благоразумны!
— Я жду ребенка.
— От кого?
— От Майера.
— От флейтиста?!
— Нет. Майер не из наших.
— Не из наших, — с облегчением вздохнул Фадеев, — слава Богу.
Десять дней спустя консерватория в полном составе была на вокзале, провожала Айслера, который международным экспрессом уезжал через Берлин в Москву. По распоряжению Фадеева, секретарша угощала водкой и хлебом-солью, все размахивали красными флагами, скрипичный квинтет играл «Интернационал», по равнине пыхтел скорый поезд, в вокзальном буфете появилась Соловушка, Шелковый Кац влюбился, Максимилиан Майер поедал глазунью из двух яиц, коммивояжер, торгующий соусом в кубиках, вошел в комнату, эшелон с боеприпасами промчался мимо станции, а когда шум поезда затих над залитыми солнцем рельсами, Мария услышала в тишине чей-то голос, свой собственный:
— Остается лишь надеяться, что господин доцент найдет свое счастье среди счастливых советских людей.
— Счастье дирижера-хоровика, — добавил Фадеев с горькой усмешкой.
Через два дня Мария получила запятнанную маслом открытку.
Понадобится некоторое время, писал Фадеев, чтобы найти адекватную замену доценту Айслеру. Поэтому он просит ее пока в консерватории не появляться, спокойно ждать ребенка. «С наилучшими пожеланиями Вам и Вашему батюшке. Искренне Ваш, Федор Данилович Фадеев».