Сорок роз
Шрифт:
Мгновенно воцарилась мертвая тишина.
— Благодарю за доверие, господин председатель. Я попробую.
Стульев в галерее не было, лишь белые кубы. На единственный, не заставленный бокалами, взгромоздился Майер, упер руки в боки, вскинул вверх подбородок, дожидаясь, когда все взгляды устремятся на него. Господи, подумала Мария, он соображает, что поставлено на карту?
— Дорогой Перси, — начал Майер, — глубокоуважаемый господин председатель, ваше преподобие, уважаемые члены правления, дамы и господа! В мире все еще полным-полно бедствий и лишений, и те, кто уцелел в этом аду, живут в лачугах и подвалах, терпят голод и холод, нужду…
В публике пробежал ропот. К чему это клонит оратор?
— Художники, — неожиданно сказал он, — такие,
Господи, он же говорит ее словами!
— В искусстве, — продолжал Майер, — я тоже (взгляд на нее) бескомпромиссно-современен. И горжусь, очень горжусь своей супругой, которая самоотверженно попыталась поддержать нашего друга Перси в его устремлениях. Он на верном пути. Его талант очевиден, рука искусна, и, как я вам сейчас докажу, он изысканно-рафинированным способом сообщает нам, что и он, Перси, готов бескомпромиссно служить модерну.
— Браво! — крикнула галеристка.
— И как раз это, — проникновенно произнес Майер, — самое замечательное в этой выставке. Картины Перси — одновременно и отзвуки, и провозвестия. Точнее говоря, во всех полотнах художник апеллирует к самому себе, призывает себя превзойти достигнутые умения и осуществить прорыв к новой правде. Вот почему я считаю самой удачной из фигур у Перси топор в руке. Здесь картина указывает за пределы своего содержания. Перси демонстрирует свое копье, копье прогресса, а именно свою приверженность искусству, каковое в клочья разбивает традиционные подходы и тем самым являет нам образ разрушенного мира.
Скованность оставила Майера, голос мягко играл регистрами, и казалось, он с легкостью смотрит поверх голов и льстит всем и каждому, не в последнюю очередь собственной жене. Он внушал публике ощущение, что она такова же, как он, как Жид, Пикассо или Шостакович, и конечно же любой провинциал охотно согласится, чтобы его именовали бескомпромиссно-современным человеком. С улыбкой глядя на него, Мария призналась себе, что недооценила Майера. Кот — самый ласковый хищник на свете. Превыше всего он ценит крепкий сон, и, похоже, его ничуть не трогает, если его считают боязливым и даже трусливым, ведь кот терпелив, кот умеет ждать, а когда ум подсказывает ему, что пришло время завоевать охотничью территорию, он твердо встает на лапы и берется за дело.
Перси как будто бы догадывался о серьезности положения. Этот вернисаж посвящен не ему, а Майеру.
— Перси, — сказал тот, весьма снисходительно, — документирует этой выставкой важный этап своего развития. Вместе со всеми он прощается со своей предметной ступенью. Топор — вот он! Теперь Перси должен взятьего в руки. — Майер показал как. — И ударить.А тогда, уважаемый господин председатель, дорогие друзья, нашему здешнему Пикассо тоже удастся прорыв. Тогда и он, на этих полотнах еще сражающийся с предметом, совершит прорыв к абсолютной истине, которая однажды взойдет над разрушенным миром как чистое, целительное солнце.
Один из гимназических преподавателей зааплодировал.
— Да, дорогой господин председатель, это искусство. Кстати, искусство вчерашнего дня, и, думаю, вы можете гордиться, что ваша сильная рука сжимает топор, ведущий в завтра, в модерн. У нашего друга есть дар. Как художник-абстракционист он произведет фурор, и все мы, дорогие друзья, сможем когда-нибудь сказать своим внукам: он начинал у нас на глазах. Вот так! — Майер широко улыбнулся. — А теперь распахните двери! Немного свежего воздуха пойдет нам на пользу!
Городской священник поздравил первым:
— …совершит прорыв к абсолютной истине!Господин обер-лейтенант, это было великолепно!
Галеристка, только что кричавшая «браво», отсела от Перси и твердила всем и каждому, что Майер
53
Высшее общество (фр.).
— Кто станет покупать искусство вчерашнего дня? — устало обронил он, надел вагнеровский берет и в развевающемся шелковом плаще выбежал наружу.
— Надеюсь, топиться он не станет, — сказала Мария галеристке.
— Перси? Ну что вы! — вмешалась в разговор некая Мюллер, супруга директора банка. — У Перси есть приличная профессия, к которой он всегда может вернуться.
Затем все общество еще долго шаталось по городку, из одного ресторанчика в другой. В лучах фонарей порхали снежинки, улочки словно выбелило мелом. Первый снег навел чистоту, и, как в предрождественском календаре, тут и там светились окошки. Хозяева, в этот час уже не вполне трезвые, громогласно приветствовали Марию Майер, будто она об руку с обер-лейтенантом явилась из чужих краев:
— Ай, до чего элегантная шляпка! Ну прямо киноактриса. Садитесь, прошу вас. Может, стаканчик пунша? За счет заведения, конечно!
В консерватории дела тоже шли превосходно; на публичном рождественском концерте она блистательно исполнила «Лунную сонату» Бетховена, и, несмотря на несколько небрежностей, директор Фадеев, доцент Айслер и приехавший пап'a были в восторге от ее выступления.
Замужество не мешало учебе, скорее окрыляло. Она вполне может добиться успеха, как намекнули преподаватели в конце третьего семестра. Но не в пример Максу, который игнорировал дурные знаки (мясник в отставку так и не ушел!), Мария опасалась, что в ее удаче есть загвоздка. И действительно, в конце января секретарша сообщила ей, что директор желает срочно с нею поговорить. Срочно… почему срочно?
— Не иначе как неприятности, — озабоченно заметил Айслер.
Она даже постучать не успела, а из кабинета уже зарокотал русский бас (слух у Фадеева был до такой степени абсолютный, что он сквозь дверь слышал сердцебиение вызванной на ковер студентки):
— Entrez, Mademoiselle! [54]
В хаосе этого кабинета, как считали все, в том числе и авангардисты, обитал один из великих, историческая личность, живой памятник. Но — памятник чавкал. Чавкал, хлюпал, жевал, пятнал одежду, и кажется, не было для него ничего важнее толстенного бутерброда с колбасой, яйцом и огурцами, который он обеими руками запихивал в рот. Потом он вытер прославленные пальцы о жилетку, ощупью поискал сигарету, извлек из-под горы нот надкушенную луковицу, и, меж тем как Мария все еще ожидала, что ее выгонят из консерватории за бездарность или за неумеренное посещение погребков, у них завязалась вполне уютная беседа. Фадеев спросил ее, как поживает пап'a, поинтересовался ее успехами и не устает ли она от поездок туда-сюда, а попутно оба согласились, что Тургенев — замечательный писатель. Ей было хорошо и покойно, рояль пах ореховым деревом и корицей, и недавний страх обернулся восхищением. Что за мужчина, что за человек!
54
Входите, мадемуазель! (фр.)