Сорок третий
Шрифт:
Мало кому удалось вырваться на волю. Змитро тает на глазах. Высох как щепка, лихорадочно блестят запавшие глаза. Уже не встает. Болезнь точит его изнутри.
Птаха мучит совесть. Сам выбрался наверх, а товарища покинул в беде. Хотя другой десятки не было. Теперь ясно, что Змитро держался в шахте благодаря тому, что половину его работы брал на себя Птах. Слабый человек, не в шахте бы ему...
Как же все-таки вырваться? Пока что нет, видимо, выхода. Убежать, запрятавшись в уголь, как думал раньше Птах, не просто. Полувагоны - под бункерами, в один из них забраться еще можно.
С высоты надшахтной галереи близким, манящим кажется лес. Зелеными лавинами покрыты покатые склоны Судетских гор. Горы сразу не кончаются. Огромные, похожие на выпеченные пироги, пригорки, один за другим виднеются на равнине, скрываясь за небосклоном. Между ними раскиданы поселки, рощи, цепочки посадок. Тоска сжимает сердце Птаха. Непрерывно ползет лента транспортера. Крупные куски угля сортировщики выхватывают сразу, кидают в бункера, те, что помельче, идут на грохоты, а самая мелочь вместе с угольной пылью и породой - в ванну. Гремит скип - огромный железный ящик, - им уголь подымают из шахты. Скрежещут туго натянутые стальные тросы. Под бункерами обогатительной фабрики лязгают буфера поданных под погрузку полувагонов.
Тут, наверху, все-таки легче. Хоть небо над головой и эти зовущие полувагоны внизу.
Змитро лежит в санитарном бараке. Там - доходяги. Страшно глядеть, как с ними обходятся. Кормят одной брюквенной бурдой.
Вечером в лагере необычное оживление. Возле бараков - группки возбужденных узников. Разговаривают, смеются, размахивают руками. Немцы ходят мрачные, как осенние тучи.
Птах узнает, в чем причина этого: вышла из войны Италия. Итальянских рабочих, которые свободно жили в городе, загнали за проволоку. Чернявые, подвижные люди, чем-то похожие на цыган, теперь в центре внимания. Их окружают, пожимают им руки, будто они сами герои.
Об Италии Птах не думает. В голове у него другие заботы. Вечером он сидит возле Змитра. Большие влажные глаза тозарищ уставил в потолок, тяжело, прерывисто дышит. В бараке смрад, грязь, затхлость.
– Обо мне не думай, Степан, - слышит Птах слабый голос.
– Я не встану. Давно у меня началось... Моя песня спета... Если вырвешься, напиши жене...
Сухая горячая рука находит руку Птаха, до боли сжимает. У Степана невольно текут слезы. Он наклоняется над больным:
– Буду с тобой! Ты поправишься...
В бараке кругом кашляют, хрипят, стонут. Кладбище живых. Побыв тут хоть день, заболеет даже здоровый.
Птах вынимает из кармана завернутый в масленую бумагу сверточек. Кладет на тумбочку.
– Умру я. У меня чахотка. Спасайся, Степан. Хлеб ешь сам. Иначе пропадешь. Я уже три дня ничего не ем...
Змитро снова хватает руку Степана и, поднеся ее к губам, лихорадочно целует. Больше Птах вытерпеть не может. Наклоняется к Змитровой груди, припадает лицом, а потом, ничего не видя от слез, выскакивает из барака.
III
Бежать, только бежать!..
На утренней поверке веркшуцы поспешнее,
Томаш находит Птаха в раздевалке. Приняв от поляка сверток, Степан задерживает его руку в своей.
– Поговорить надо. Знаешь, о чем...
Лицо у Томаша становится суровым.
– Найду пана после смены.
Весь день Птаха трясет. О его намерении Томаш знает. Собирались бежать вместе со Змитром в угольном полувагоне. Но теперь надо искать другой выход. Один, без помощи, в уголь не заберешься. Закидает углем так, что и дышать нечем будет.
В условленное время Томаш не приходит. Ночью Птах не спит. Не знает, что думать. Может, испугался поляк? Продавать ложки - не то что содействовать побегу.
На утренней поверке Птаха не вызывают. Что это значит? Вторая смена, в которую надо заступать, кончается ночью.
Птах распихивает по карманам сухари, за пазуху кладет фляжку с водой.
Время на работе тянется томительно долго. Гремит транспортер, с грохотом сыплется в вагоны уголь, из цементных ванн-ям, где мелкую крошку отделяют от породы, несет едким, удушливым запахом. Птах сам не свой. Чувствуя, что погибнет от отчаяния, он наконец принимает решение. Если не придет поляк, он бросится в бункер. Откладывать дальше нельзя. Надо только рассчитать, чтоб вагон был засыпан больше чем наполовину. Когда вагоны потянут, он выберется ближе к поверхности.
Начинает темнеть. Птаха трясет как в лихорадке. Как затравленный волк, он следит за мастером. Тот наконец исчезает с площадки. Самое время ринуться в черную бездну бункера. Одно мгновение отделяет Птаха от безрассудного, отчаянного шага. Он не делает его. Что-то удерживает. За короткий миг перед его внутренним взором с бешеной скоростью пролетают прожитые годы. Он никогда не порол горячки. Горячка - смерть. В молодости пьяный соседский парень ударил его колом по плечу, перебил ключицу. Боль была страшной. У Птаха в руках был железный шкворень. Но он сдержался. Потом благодарил судьбу, что не поднял руку на дурака, - убил бы наповал...
Запыхавшийся Гуща выныривает из темноты:
– Пошли!..
Мужчины по ступенькам спускаются с помоста галереи обогатительной фабрики во двор шахты. Веркшуцев нет. Они появляются перед концом смены.
Посреди двора - кирпичное здание. Там раздевалка, душевые.
Томаш толкает Птаха в отделение польских рабочих. Оно занимает левый угол закопченного зала, отгороженного от потолка до пола проволочной сеткой. Тускло блестит на длинном шнуре электрическая лампочка.
Томаш открывает шкаф, показывает рукой на штатский костюм.
– По сторонам не оглядывайся. Одежда - на твой рост. Аусвайс - в верхнем кармане.
Странно - Птах не волнуется. Снимает робу, ступаки, прячет в нижнее отделение шкафа. Томаш дает ему в руки мочалку, мыло, они идут в душевую. Поляк запирает дверь на задвижку, шепчет:
– Подождем, пока придут наши... Тогда помоемся...
Мужчины, не пуская воды, стоят голые, молчат, и от этого немного неловко. У Томаша на правой половине груди большой синий рубец.
– Валька, - объясняет Томаш.
– По-русски - война. Подарок от германа.