Сошел с ума
Шрифт:
— Можно я подниму очки? — спросил Георгий Павлович.
Трубецкой засмеялся, нагнулся и сам подал очки. Затем расположился в кресле напротив Филимонова. Свой пистолет-дрель положил на колени. Форменная курточка ему очень шла. Загорелый, улыбающийся, всем довольный плейбой.
— Ну что, Филя, говори, зачем я тебе понадобился, да еще так срочно?
— Ты этого не сделаешь, Эдуард!
— Чего не сделаю?
— Не убьешь меня!
— Почему, Филюша? Ты же наступаешь мне на пятки. Стрелял в Полину. Мне все это надоело. Мой характер ты знаешь.
—
— К чему же?
— К обострению. К ненужному обострению. Хозяин этого не проглотит.
— Ага, — Трубецкой состроил глубокомысленную гримасу. — Выходит, твоя кончина обострит ситуацию. А вот если вы пришьете нас с Полиной, она упростится. Чего-то мне не нравится такая арифметика.
— Зачем ты так, Эдуард? Никто на тебя не покушается. Хозяин хочет вернуть деньги, только и всего.
Георгий Павлович заметно приободрился, перестал трястись и сунул в зубы сигарету. Трубецкой протянул ему зажигалку. Про меня они оба забыли.
— Ты не совсем хорошо поступил с этими счетами, — посетовал Георгий Павлович. — Хозяин очень переживал. Он тебе доверял, как никому. Скажу больше, Эдуард, он тебя любил. Почти как сына. Никого не слушал, а твое мнение ценил. Я тебя, конечно, не осуждаю, Эдуард, не имею на это права, но ты поступил нетактично. Деньжищи-то огромные!
— Филин, ты хоть иногда сам прислушиваешься, что несешь? — поинтересовался Трубецкой. От его ледяного тона Георгия Павловича по новой затрясло — он поспешно потушил сигарету.
— Все еще можно поправить, ей-Богу! Переговоры — вот единственный путь. Нормальные переговоры.
Трубецкой задумчиво погладил пистолет.
— Какие переговоры?.. Давай рассудим трезво. Деньги вернуть невозможно, они теперь мои. Это первое. Второе: Циклоп не успокоится, так и будет гоняться по всему миру, пока не поймает. Потом начнутся все эти ваши любимые бандитские штучки с пытками и сдиранием кожи. О чем тут договариваться?
Георгий Павлович молчал, но побледнел еще больше.
— О чем задумался, Филин? Вспомнил маму?
— Какой-то выход должен быть. Ты же на что-то рассчитывал. Может быть, договориться о проценте.
— Есть одна хорошая схема, но ты, Филин, к сожалению, в нее не вписываешься.
— Как знать? Может, и вписываюсь.
— Зачем же тогда треплешь своим поганым языком про какие-то переговоры? С кем переговоры? С этим монстром? С этим двуликим Янусом?
Внезапно Георгий Павлович обернулся ко мне:
— Писатель, может, выйдешь ненадолго?
Трубецкой благодушно прогудел:
— Сиди, Миша!..
— Но… — открыл пасть Филимонов.
— Никаких «но», Филин. Михаил Ильич законный супруг Полины Игнатьевны. Какие от него могут быть секреты?
Георгий Павлович сдавленно хмыкнул:
— Полюшкин муж? Но у нее же был другой муж?
— Того уже нету, — как бы посочувствовал кому-то Трубецкой. — Но мы всё отклоняемся в сторону, а время не ждет. Сколько у тебя псов на улице?
— Как обычно.
— Ну вот видишь…
— В больнице навещу денька через два-три, — пообещал Трубецкой. — Как раз все обдумаешь.
Георгий Павлович от проникновения пули в плоть встрепенулся, прижал ладонь к плечу, но сидел по-прежнему прямо и даже, кажется, не сморгнул. Я еще больше его зауважал. Уж он-то не был случайным игроком в том дьявольском покере, который называется «новые времена».
— Больно? — спросил Трубецкой.
— Немного жжет, — ответил Георгий Павлович.
— А Полина все-таки женщина. Ей крепче жгло.
Очки у Георгия Павловича опять соскользнули на ухо, но, к счастью, не разбились. Он глядел сразу на нас обоих, на каждого отдельным глазом.
— Пойдем, — позвал меня Трубецкой. — Здесь, похоже, управились.
Я собрал вещи, чемодан и сумку. Георгий Павлович что-то пробурчал себе под нос. Вроде ко мне обратился. Сквозь пальцы у него просочилась кровь. Лицо как штукатурка.
— Что, что?! — переспросил я.
— Ничего. До встречи говорю, писатель.
Трубецкой вернулся из коридора, услышав его слова.
— Филин, может, тебя добить? Ты, я вижу, мучаешься очень.
— Не надо добивать.
— Образумься, Филин. Ты сегодня заново родился. Третьего раза не будет.
— Вызови «скорую», Эдик!
— Головорезы вызовут. Я распорядился. Когда уйдем, выпустишь их из ванной.
— Не дойду!
— Недооцениваешь себя, Филя.
В коридоре, длинном, как прямая кишка, со множеством дверей — никого. Кроме девицы Лизы (уже без передника) и мужчины в куртке и тельняшке, притулившегося у стены в позе пьяного. Стриженая голова повисла на грудь. Девица смотрела на нас вопросительно и чуть смущенно. Вернее, не на нас, а на Трубецкого. Если бы я не видел ее недавно в деле, то мог бы предположить, что дылда-переросток заблудилась, забыла номер комнаты, за которой ее поджидают родители.
— Все хорошо, Лизок, — подбодрил ее Трубецкой. — Ты, как всегда, великолепна. Теперь сматываемся отсюда.
Смотались через запасной выход, который привел к гаражам. Но сначала спустились в подвал и миновали два или три подземных перехода. Трубецкой вел нас так уверенно, словно совершал тут прогулку ежедневно. По пути встречались разные люди — работники гостиницы, какие-то странные типы, похожие на бомжей, — но никто не обратил на нас внимания.
Напротив кинотеатра, у парапета набережной была припаркована коричневая «тойота». Трубецкой посадил нас туда, сам сел за руль — и через полчаса мы оказались в Бутово, в новехонькой, как глаз младенца, однокомнатной квартире, где из мебели были только стол да панцирная железная кровать больничного типа. Но застеленная чистым бельем.