Сошел с ума
Шрифт:
— В гостинице тебе жить рано, Мишель, — сказал Трубецкой. — Ничего, перекантуешься пару ночей здесь… Лиза, ступай на кухню, приготовь чего-нибудь пожрать. Там все есть в холодильнике.
Еще по дороге, в машине, я покаялся, рассказал, что нарушил запрет и попался.
— Все ерунда, — беспечно отозвался Трубецкой. — Я должен был сам предусмотреть, что ты туда попрешься.
Меня задел его тон.
— Да, представь себе, не могу бросить квартиру на произвол судьбы. Там все мои вещи, архив, в конце концов.
— Да я не упрекаю.
— Упрекаешь или нет, как теперь быть?
— С чем как быть?
— Ну с квартирой, с квартирой!
Трубецкой
— Мишель, неужели квартира тебе дороже жизни?
— Квартира это квартира, жизнь — это жизнь. Величины несопоставимые.
— Ну хорошо, хорошо, — согласился он. — Завтра с утра пошлю мастера, поставит дверь и врежет замок. Доволен?
Сейчас, пока мы курили в комнате, он еще добавил к этому разговору:
— Кстати, о квартире. Если хочешь, можно послать Лизу. Она там приберется, проследит за всем.
— Кстати, о Лизе. Она кто такая?
— Как кто? Боец.
— Мальчики! — донеслось с кухни, словно Лиза нас услышала. — Яичница готова.
— Мне нужно срочно позвонить дочери, — сказал я капризно. — А телефона нет.
Телефон оказался в сумке у Трубецкого, которую он прихватил из машины, — портативный, сотовый.
— Бери… Только давай сначала пожрем, а то мне надо бежать. Ты не забыл, что завтра операция?
— Нет, не забыл.
— Послушай, Мишель, если не возражаешь, Лизу оставлю здесь. Мне так будет спокойнее.
— Где же она будет спать?
— Как где? Кровать двуспальная. Поместится сбочку. Начнет приставать — спихнешь на пол. Она девка дисциплинированная, поймет.
Смотрел на меня с подвохом.
— Тебя что-то смущает?
— Да нет.
— Учти, все ее услуги оплачены.
— Какая мерзость!
Лиза оказалась на диво исправной хозяйкой. Кроме яичницы с ветчиной, накормила нас горячими оладьями со сметаной, а чай заварила такой, какой именно я любил — кирпично-красный, со стойким ароматом. Кухня была более обустроена для жилья, чем комната. Холодильник, всяческая техника, посуды навалом.
Наспех поев, Трубецкой уехал. Лиза проводила его до машины — и вернулась сияющая. Видно, получила какие-то интимные инструкции.
— Вы что сейчас будете делать, Михаил Ильич?
— Позвоню дочери и лягу спать. А ты?
— Тоже, наверное. Только вот приберусь на кухне.
Кате дозвонился сразу. Она была возмущена, разгневана и почувствовала что-то неладное.
— Папа, что происходит?
— Ничего не происходит, котенок. Просто ремонт немного затянулся.
— Папа, не лги! Я звоню второй час, никто не отвечает. Ни дома, ни в гостинице. Что случилось?
Если бы я мог рассказать ей, что случилось, возможно, мне стало бы легче. Но я не мог.
События последних дней, метаморфозы, происшедшие со мной — чумовая женитьба, взрыв квартиры, мафиозные разборки, в которых я оказался чуть ли не главным действующим лицом, — все это разрушило бы в ее глазах образ отца, внедренный в сознание с младенчества, и к каким последствиям это могло привести, не хотелось даже думать. Катенька — сугубо эмоциональная натура, но даже будь она иной, как ее чуткой душе соотнестись с тем, что самый близкий на свете человек, отец, солидный, интеллигентный, рассудительный, всегда готовый помочь советом, вдруг превратился в какого-то чертика из табакерки?
— Катя, я когда-нибудь тебя обманывал?
— Почти всегда, папочка!
— Хм, довольно дерзкое замечание. Тебе не кажется?
— Папа, где ты? Откуда говоришь? Давай я сейчас к тебе приеду.
— Это
— Почему? У тебя женщина?
— Что-то вроде этого.
Катя успокоилась: ситуация с гипотетической женщиной, которая в очередной раз подцепила бедного папочку на крючок, все ставила на свои места.
— Будь осторожнее, пожалуйста. Нынешние женщины все фурии и психопатки.
— Спасибо за заботу, дорогая. Спокойной ночи.
Лиза на кухне сидела перед рюмкой коньяка и разглядывала ее с таким выражением, словно увидела на клеенке червяка.
— Выпьете со мной, Михаил Ильич?
— Да я вроде в завязке.
— После такого дня рюмочка не повредит.
Рюмочка оказалась не одна: за час осушили бутылку целиком.
Пьянка получилась занятная, будто встретились два мира за одним столом: вчерашний и завтрашний. Мы разговаривали на разных языках, хотя слова употребляли похожие. При этом девушка держалась естественно: курила, болтала, смеялась, а я — с довоенной неуклюжестью. Ощущение пропасти между нами воспринималось мною как утрата чего-то насущного, что всегда объединяло людей даже разных поколений и взглядов, а ею — как некий забавный прикол, из которых, как я уразумел, в основном и состояла ее духовная жизнь. Иногда я произносил какую-нибудь самую обыкновенную фразу, вроде: «Чего-то тут как будто сквозит от окна?» или: «Попробуй, Лизок, помазать ветчину горчичкой», и она от хохота чуть не валилась со стула, словно я выдавал несусветную хохму. Взрывы беспричинного веселья, чередующиеся с внезапной замкнутостью, наводили на мысль о психической неуравновешенности. Лицо у нее было приятное, чистое, нежное, с ясными лукавыми глазами, но тельце чересчур костлявое — жилистые, худые руки и ноги, едва обозначавшаяся под платьем грудь.
За выпивкой я кое-что выведал про нее. Дочь бедных родителей — инженера и учительницы, — до шестнадцати лет она не знала, куда себя деть. Мыкалась по всевозможным тусовкам, связалась с панками, чуть не стала наркоманкой, но случай привел ее в секцию восточных единоборств, которую вел татарин Муса (при ДК «Меридиан»). С того дня жизнь ее круто изменилась, обрела смысл. Она увлеклась карате, как другие девушки и в другое время увлекались бальными танцами и музыкой. Татарин Муса вылепил из рыхлой московской шалавы стойкого, хладнокровного, неунывающего коверного бойца и сулил ей великое будущее, но не успел выполнить своих обещаний. Два года назад его «поставили на счетчик» за какие-то долги и кокнули на пороге «Меридиана», прошив старую богатырскую грудь двумя автоматными очередями. Фактически он умер у нее на руках, оросив сочной татарской кровью бледные руки влюбленной в него блондинки. Позже, когда Лиза заново начала сходить с круга, не умея побороть тоску, возле «Макдональдса» ее подснял Эдуард Всеволодович, прельстившись, видно, ее необычной, настырной худобой.
— Как он меня трахнул, — с восторгом припомнила Лиза, — уму непостижимо! Прямо в машине, на виду у всех, средь бела дня — я и пикнуть не успела.
Трубецкой взял ее на службу, и они заключили необычный контракт: Лиза поклялась быть преданной ему до последнего вздоха и слепо выполнять любое приказание при условии, что он расплатится с убийцами Мусы.
— Расплатился? — спросил я.
— С перебором, — ответила Лиза, и ясные очи вспыхнули ликующим светом. Я еще прежде заметил, что когда она смотрела на Трубецкого или просто, как сейчас, упоминала его имя, на ее щеки проливался вот этот блуждающий яркий огонь. Любопытно, загоралась ли так хоть одна женщина при воспоминании обо мне? Честно говоря, очень сомневаюсь.