SoSущее

Егазаров Альберт

— И что, любого? — еще больше изумился Рома.

— Любой обязан стерпеть от входящего в Храам, а как дальше повернется — от твоего чутья зависит… — Платон на мгновение умолк и через секунду торжественно продолжил: — Его первососательство, арканарх совершенного двулиния, адепт пневматического монетаризма, крепость свобод, крейсер надежды, Тот Соррос Негоген Ата! — И ком восхищения прокатился в нем.

Несравненный Соррос дослушивал свое представление уже перед завесой, стоя на первой ступеньке подиума и помахивая хвостом. Неожиданно легко он преодолел еще две и просунул руку в сияющую дыру.

Прошли первые десять секунд… вторые, время приближалось к минуте, но пятнадцатый номер только закатывал глаза и часто дышал. Платон нервно прокашлялся — арканарх очнулся и вызволил руку из Роминого сосала. Покачиваясь, он медленно

сошел вниз, издавая странные звуки, и Платон успел разглядеть, что у него влажным оказался не только указательный, но и средний палец. Соррос так и шел, разглядывая свои персты, словно те были не его анатомической частью, а бесценным даром, сокровищем, обретенной драгоценностью, которую следовало беречь и любоваться ею, и прятать от других, но уж никак не вульгарно ею пользоваться. Платон подождал, пока спина арканарха исчезнет за первым поворотом правого отсека лабиринта, и с силой ткнул жезлом деревянный подиум.

Дверь открылась, на входе появился следующий адельф.

— Его мерзейшество, кавалер-ренегат ордена четырех измен, трижды овулякр, дважды кандидат-на-входе, ооцит-журнаш, лауреат премии Чернослова, Виссарион Распиз… Распез… — Платон, не сумев с первого раза вытолкнуть из себя фамилию журнаша, набрал воздуха в легкие и аккуратно, по слогам, выговорил: — Рас-пи-дзе.

Сверкнув стеклами очков, фаллобразная фигура Распидзе проворно вонзилась в лабиринт и, покачивая бедрами, мелкими шажками, но при этом очень быстро, зашагала к заветной цели… «Те же чресла, — отметил Платон, — но порода — не та».

Меж тем чресла уже стояли перед подиумом.

— М-да, — произнес журнаш и поставил ногу на первую ступеньку.

Серебряный наконечник Платонова жезла впился в дерево в сантиметре от ноги нахала. Распидзе, побелев от ужаса, послушно снял ногу со ступеньки и протянул вялую руку в световую дыру. Из-за завесы раздалось недовольное хмыканье, но недососок Устава не нарушил — закатившиеся глаза журнаша — тому порукой.

Этот сам не уйдет, справедливо решил Платон и грохнул жезлом еще раз. Распидзе, повинуясь рефлексам, отдернул руку, да так быстро, что вслед за ней из сияющего отверстия выглянуло влажное сосало неофита, еще больше напугав журнаша.

Этот второй стук жезла за стеной зала представлений восприняли как сигнал — и через мгновение косяк света уже прорезала тень следующего участника церемонии. А Распидзе, пребывая в нерешительности от незнания правил церемонии, все еще стоял перед завесой вопросительным знаком — с опущенными плечами, присогнутыми ногами и вытянутой в сторону дыры головой. В его небритой физиономии, с раскатанными влажными губами и выдающимся вперед челюстным аппаратом, было какое-то неуловимое сходство с ретро-картинками 30-х годов, на которых изображали не в меру усердных трубачей, и Платон, глядя на короткие перебежки его глаз за стеклами очков, подумал, что у этого, наверное, тоже сосало имеется, только недоразвитое, больше для стыда, чем для удовольствия. Оно-то, пробужденное актом со стороны Ромы, видно, и не давало покоя журнашу. Поэтому Платону пришлось легонько ткнуть жезлом в мягкую сердцевину Распидзева бедра, отчего тот качнулся и, озираясь на грозный наконечник посоха, покорно зашагал прочь. Глядя на возвратно-поступательные движения кисельного афедрона Распидзе, Платон глубоко вздохнул — ему стало жаль теории избранных к служению стегн, рождающих духовных чад. На Распидзе теория провалилась. Если Негуда еще можно было внести в скрижали мифоделов, то ооцит-журнаш к этой касте ничем, кроме своей задницы, не прикасался.

Меж тем двери снова приоткрылись, и в проеме на кривоватых ногах появилась сутулая фигура майора правозащитных войск Ковалева Адама, в красных рейтузах, белых тапочках и черном коротком балахоне с капюшоном. На шее епископа болталась пеньковая веревка с выразительной и какой-то средневековой по духу петлей. Майор правозащитных войск шел так, словно бы все время открывал левым плечом невидимую дверь, к тому же он приволакивал правую ногу, и Платон с возвышения разглядел, что на ней болтается кандальный обруч с обрывком цепи. И тут он понял, кого изображает Тимурович, — смесь двенадцатой и девятой фигур старшего расклада. «Непорядок», — задумался Платон и вдруг спохватился — он все еще не представил неофиту майора.

— Его левачество и верхоглядство, его кликушество и критиканство, протектор оплаченных

истин, дворник сада свобод, зять либералий [126] , тесть недовольства… — Платон остановился, перевел дух и, набрав в легкие воздуха, почти выкрикнул: — Итак, перед нами майор правозащитных войск, герой минората, кузнец двух стандартов, Адам Тимурович Ковалев!

Ковалев, слушая Платонову тираду, меж тем приблизился к трону. Фирменная кривоватая усмешка майора, искорежив его и без того лягушачий рот, уступила место зэковскому покашливанию. Классического граненого стакана с водой под рукой не имелось — поэтому Ковалев вдохнул крахмал свежевыстиранного балахона и сказал:

126

Либералии — праздники в честь Либера Патера, бога плодородия в Др. Риме, носившие оргиастическую природу. Употребляя термин «зять либералий», Платон, возможно, хочет сказать, что Адам Ковалев женат на одной из дочерей праздника свободы, обратившей его в свою веру. — Вол.

— Ладно бы режиму, но вам, Платон Азарович, к таким гиперболам прибегать — кощунственно по меньшей мере. Помимо всего прочего я, к вашему сведению, уже четыре года как тесть равноправия, поэтому при чем здесь недовольство, не понимаю…

— Руку, — перебил его Платон, — неофит ждет вашу руку, майор.

Ковалев брезгливо поморщился, но руку в дыру все-таки просунул.

— Господи, — непонятно к кому воззвал майор, — здесь все только и делают, что в бирюльки играют, нашли моду — пальцы обсасывать. Для чего это… — Ковалев запнулся, бросил испуганный взгляд на Платона и закатил глаза. — Это, это… — задышал он, не замечая, как сползает с него строгий вид. — Это, — еще раз сказал он и опустился на колени, словно за ширмой был тот самый Господь, коего он помянул всуе.

За занавесом что-то чпокнуло, и влажная рука майора, прочертив дугу, шлепнула его по собственному бедру.

Завидев, что гость находится в полном изнеможении и собирается валиться вперед, Платон сильно стукнул жезлом об пол и для острастки еще и ткнул грудастым набалдашником в плечо правозащитника. Тот вздрогнул, с трудом поднялся и торжественно понес божественный палец к выходу.

На входе никто не появлялся. Платон грюкнул жезлом еще раз, потом еще. С третьего раза в приоткрывшейся двери возникло растерянное лицо олеарха с примесью других элементалей Вила Невы. Большую часть физиономии скрывали огромные, похожие на экраны первых телевизоров очки, за которыми плавали коричневые амебы Виловых глаз. Он и двигался по лабиринту как амеба — разгребая короткими ручками пространство. При этом его большая, почти квадратная голова покачивалась на плечах по совершенно непредставимым законам — такие кривые описывают танковые пушки и морды синтезированных на компьютерах динозавров.

— Его соизвольство, Вил Нева, наследник свобод и строитель валютных коридоров, гений выручки и усердие накопительства, альфа прозрачности и омега осторожности, Сусанин народовластия, Толстой налогового опрощения, маркшейдер благополучия, гранит тишины, — Платон сделал паузу, — идущий в братья приветствует тебя… О, дважды камень сияющей пирамиды Дающей! — наконец-то правильно, в полном соответствии с Уставом завершил интродукцию Платон.

Нева подошел, потоптался, взобрался на одну ступень и нерешительно поставил ногу на следующую — Платон угрожающе приподнял жезл, — олеарх вернулся на вторую и вытянул руку в направлении дыры. Но рука до желанного сосала не дотягивалась. Ситуация складывалась комичная — отменить интродукцию Невы Платон не мог, но и позволить ему залезть на первый уровень было выше его возможностей. Слегка ударив Вила по пятке, Платон приподнял наконечник посоха вверх, указывая олеарху нужный маневр. Пока тот колебался, облучая его жалостью, щедро источаемой очками-телевизорами, Платон успел подумать, что вот надо же, какой талантище у этого Вила — от стольких титек сосать и на глаза не попадаться, — если, не приведи Богг, та Нева опять покраснеет, то эта может даже при своих берегах остаться — сольется себе тихо и будет на отстое жить-поживать: и лохос не задевать, и свое не упускать.