Сотая бусина

Воздуха не хватало. Легкие с каждым вдохом будто раздували внутри себя пузырь, оставляя все меньше места для жизни, но старик упрямо продолжал бежать вдоль речного обрыва. Правда, иногда он замирал, лишь на мгновенье, и, оттянув трясущимися пальцами тугой воротник рясы, прислушивался. Да, что толку, ведь, скользящее за ним в пустой, непроглядной темени, делало это совершенно беззвучно для простого человеческого уха.

Он не увидел, скорее, почувствовал - впереди дороги больше нет. Застопорился на самом краю, глянул сначала вниз и влево, где чернела сейчас, разящая даже с такой высоты

тиной река и обреченно застонал. Берег в этом месте словно полоснули гигантским ножом, и края образовавшейся раны широко разошлись, вскрыв пласты глины, истыканной ласточкиными норками. Прыгать вниз в его-то годы было не просто опасно, но и глупо. Здесь, наверху была хоть какая-то надежда на спасение, а что там, одному Единородному известно. Оставалось лишь одно - обойти помеху вдоль кромки. Мужчина так и поступил, и, оставив затхлую воду за спиной, осторожно пошел в туман, крестясь на ходу.

Туман неторопливо, словно боясь вспугнуть свою добычу, обволок его, вмиг покрыв и без того мокрое от пота лицо липкой влагой, но дышать, как ни странно, стало легче. И мужчина впервые с того самого момента, как постыдно свалился с повозки, глубоко вдохнул, подняв глаза к далекому небу. Да так и замер, не успев закрыть рот:

– А-а-а... Изыди, тварь, сгинь. Светлым именем тебя заклинаю, - пригнувшись, попятился он назад, боясь отвести взгляд от зависшего над ним светящегося мертвенно сизого сгустка. А потом опять побежал, уже обратно, руками разгребая густую туманную хмарь и втянув голову в плечи.

Развернулся он, только когда до самого края обрыва оставалась всего пара шагов, и вскинул правую руку, будто заслоняясь от преследователя. Пальцы машинально сложились для крестного знамения, и привычным жестом мужчина прочертил в воздухе знак. Сгусток не сдвинулся, лишь подрагивал под потоками ночного воздуха.

'Отдай', - прозвучало глухо в голове старика.

Это было что-то новенькое. До сего момента богомерзкий призрак ни разу не возвысился до общения со своей жертвой. Мужчина замер с уже вновь занесенной рукой и тряхнул седой шевелюрой, точно отгоняя от себя настырную муху.

'Отдай, она все равно не твоя!', - повторил свое требование мерцающий сгусток, разбухая и удлиняясь прямо на глазах.

– О чем ты?
– наконец, опомнился от наблюдения такой метаморфозы мужчина.

'Отдай... Вор в рясе', - прозвучало с нескрываемой издевкой, уже вполне по-человечески.

– В рясе? Вор?
– выдохнул мужчина, неизвестно какой части удивившись больше.
– Что я должен тебе отдать?
– начал он лихорадочно соображать.

'То, что взял в монастыре, то и отдай'.

– Изы-ди, - медленно прошептал потрясенный священник и сделал шаг назад. До него, наконец, дошла суть услышанного... вместе с осознанием того, кто сейчас стоит перед ним, едва касаясь ногами земли. Оставалось лишь вступить в душеспасительную беседу, но, мужчина был слишком умным для этого, да и в долгой своей жизни успел повидать многое.
– Я не вор. Да и ты уже точно не Святой, - лишь позволил он себе ответную любезность и засунул руку в глубокий карман.
– Это отдать?

Мерцающий силуэт дернулся к нему, а потом вновь замер:

'Да... Брось перед собой в траву и убирайся отсюда, церковная побирушка'.

А вот это он сказал напрасно. Мстительная улыбка собрала глубокие морщины на лице старика. Он сделал еще шаг назад и повернулся к призраку боком:

– Я никогда не был ни

вором, ни побирушкой. И уж тебе ли этого не знать? А коли ты твердо вознамерился вернуть свое, то тогда...
– резко вскинул он руку в сторону реки и склонил голову набок, прислушиваясь к темноте.
– ... ныряй в воду и доставай сам.

Призрак зарычал, заставив священника испуганно дернуться, а потом медленно поплыл в его сторону. Но, не успел он преодолеть и половины разделяющего пространства, как мужчина, вдруг, криво взмахнул широкими рукавами рясы, по-птичьи вскрикнул и камнем ухнул вниз, прихватив за собой отколотый вместе с дерном кусок земли...

Раскинувшееся внизу, на узкой полосе песка зрелище было даже жалким и, не смотря на явную досаду на священника за его глупый предсмертный поступок, сгусток позволил себе смешок:

'Дурак... в рясе... Ничего. Это ничего', - закончил он свой осмотр и, осветив напоследок высунувшихся из своих норок любопытных птичьих голов, рассеялся, вновь погрузив берег в почти беспроглядную ночную тьму.

А старик так и остался лежать там, внизу. Выгнувшись в изломанной позе, сильно напоминающей руну под названием 'Есть'. Именно это сходство и позабавило так призрака. Руна 'Есть' - руна, обозначающая саму Жизнь во всем ее многообразии, непредсказуемости и вечном движении вперед...

– Хозяйка, просыпайся... Хозяйка...

– А если подушкой?
– сонно уточнила я, не разлепляя век.

– Промахнешься, - привычно вздохнула домовиха и также привычно потянула одеяло на себя.

– А если...
– на мгновение задумалась я, ухватив его за свой край еще непослушными спросонья пальцами.
– шлепанцем?

– Результат аналогичный.

– Результат аналогичный... Домовихи так не разговаривают, - обреченно села, свесив ноги с кровати, и потерла пальцами глаза.
– Мать моя, Ибельмания [1]! Это я что, так выгляжу?

Вообще домовиха у меня, вписанная в тетушкино завещание вместе с домом и всем его содержимым, натура психически уравновешенная и морально устойчивая. Но, видимо, мои эксперименты с собственной внешностью и ей уже изрядно опостылели. Потому что на вытянутой по козлиному мордочке существа, украшенной парой глаз-бусинок и утиным носом, появился легкий намек на страдание. И я ее прекрасно понимала. Но, поделать ничего не могла. У каждого своя работа. Моя требовала от меня все средства, будь то твердое мыло, жидкое для мытья волос или масляные композиции для втираний в кожу испытывать в первую очередь на собственной персоне. Домовихин же долг предписывал ей быть во всем похожей на собственную хозяйку. Ну, насчет 'личика' мы с ней еще смогли договориться (года за три беспрерывных препирательств). Потому что каждое утро продирать глаза и пялиться в собственное искривленное, как в погнутом тетушкином самоваре отражение - удовольствие из сомнительных. А вот волосы... За них моя домовиха уперлась обоими своими рогами. Фу ты, ушами. Правда, торчащими, точь в точь, как козьи рожки. И вот сейчас у кровати стояло создание с коротко остриженными, лазоревого [2] цвета волосами и нервно теребило (в ее флегматичном варианте - едва перебирало пальчиками) угол одеяла: