Сотворение мира.Книга третья
Шрифт:
В город Андрей вернулся на рассвете. Здесь ему уже некуда было деться. Часа три он слонялся по набережной, зашел в какой-то захудалый магазинчик, купил бутылку водки, хлеба, колбасы. Долго искал место, где бы присесть, перекусить. В руинах разрушенного бомбами дома увидел какого-то замурзанного старика с голодными глазами. Угостил его водкой, выпил сам, дождался парохода и уехал в Дятловскую, чтобы перед отправкой на фронт проститься со своим садом.
На станичной пристани Андрея никто не встретил. На пароходе из дятловцев тоже не было никого. Постояв на обрывистом берегу Дона, он направился прямо в сад, минуя
По луговому проселку ездили редко. Дорога заросла пыреем, щерицей и донником, колеи едва-едва угадывались в густом, желтеющем к осени разнотравье. Андрей смотрел, как петляют они, то обходя в низинах кружальца топких луж, то взбираясь на пологие холмишки, и с горечью думал, что так же вот, как эти два колесных следа, бегущих рядом, но нигде не сходящихся вплотную, протекала его нескладная жизнь с Еленой. И тут же вспомнил другое: очень давно, в годы своего огнищанского детства, запряг он однажды в хлипкую двуколку норовистую молодую кобылицу, та рванула, понесла под гору в сумасшедшей скачке и разбила двуколку, колеса которой — за одним из них волочилась ржавая ось — покатились в разные стороны. Андрея поразило это внезапно пришедшее сравнение теперешней своей и Елиной жизни с бегущими в разные стороны колесами…
На речном займище давно было скошено и уложено в копны луговое сено. Копны успели слежаться, потемнеть, а вокруг них зеленела отава. Андрей шел, любуясь поросшими негустым камышом озерцами, голубевшими слева от дороги, всматривался в белевшую вдали стрелу высокой колокольни и осененные крестами, окрашенные яркой медянкой церковные купола. Там, рядом с церковью, на берегу тихого ерика, огибающего лесную опушку, в деревянной избенке живут двое людей, к которым он успел привязаться, — вековечная труженица Федосья Филипповна и славная, влюбленная в него Наташа, милая девушка, которой он желает только добра и счастья. Там, в этой деревянной избенке, — все, с чем он через несколько дней надолго простится, но к чему обязательно вернется когда-нибудь, если, конечно, останется жив…
Самое главное, самое близкое и родное, что оставляет Андрей здесь, на полюбившейся ему дятловской земле, — это сад. Вон он уже виден, уже синеет над ровным приречным займищем. Кажется, совсем недавно был сад беззащитным, весь светился голубизной, тонкие стволики саженцев, подвязанные к кольям, дрожали, сгибались под ветром. А теперь? Обрели мощь, набрали силу, крепкими стали ровные, побеленные известью стволы, широко, привольно раскинулись красивые кроны, и в них кое-где зазолотились, заалели первые плоды…
В свой сад Андрей вошел, как в храм, — чинно, неторопливо. Долго бродил по междурядьям, останавливаясь у каждого дерева, гладил шероховатую кору, и ему казалось, что в ответ на его ласку деревья вот-вот заговорят. Вспоминал покойного своего учителя-садовода Егора Власовича Житникова, старого нелюдима, который всерьез считал, что деревья ничем не отличаются от людей: так же рождаются, дышат, питаются, растут, любят своих избранников и только по любви сочетаются браком; так же, как люди, болеют, испытывают страдание и радость; так же старятся, становятся дряхлыми и умирают. Пожалуй, только одно важное отличие деревьев и людей признавал Житников: высочайшую их нравственность — незнание зла. Студенты посмеивались над стариком, про себя называли его «психом». Но Андрею навсегда
В станице Андрей оказался только под вечер. Когда шел по улице, его останавливали на каждом углу. Дятловцы уже знали, что секретарь парткома и агроном-садовод уходят на фронт, и потому, соблюдая обычай, подходили к Андрею, прощались, желали вернуться живым и здоровым.
На длинных бревнах возле церковной ограды сидели старики станичники. Они подозвали Андрея к себе, освободив ему место, заговорили о войне.
— Видать, дела там плохи, раз уж агрономов стали в армию призывать, — прошамкал седобородый дед Матвей.
— Куда уж хуже! — подхватил его сосед. — Немец прямым ходом на Ростов лезет.
Высказались и остальные:
— Гляди ты, беда какая, сколько народу кажен день погибает. В районе уже две школы под лазареты заняли.
— Калечит, сволочь, людей!
— А сколько беженцев! У нас одних их чуть ли не полстаницы…
Андрей молчал. Он давно полюбил этих простодушных людей, много потрудившихся на своем веку. Ему милы были их старинные песни, рассказы о былом, их безвредное хвастовство и веселое лукавство. Полюбил он и саму старую казачью станицу Дятловскую, ее крытые чаканом курени, увитые диким виноградом беседки, запах вяленой чехони, рыбца и тарани в каждом дворе, мычание коров, кудахтанье кур — все, чем жили трудяги станичники.
— Ну, чего ж, Митрич, — прищурив подслеповатые глаза, сказал дед Матвей, поняв, что Андрею сейчас не до разговоров. — Иди, братец, воюй! Были б мы помоложе, пошли бы вместе, чтобы вогнать в землю энтого подлюгу Гитлера. А зараз мы желаем тебе и всем нашим орлам-казакам возвернуться с победой…
Дома Андрея встретила Федосья Филипповна. Под навесом кухоньки-летницы был уже накрыт чистой скатеркой вкопанный в землю стол, на нем стояли миски с вымытыми помидорами и поздними огурцами, высился горкой нарезанный ломтями хлеб.
— Седайте, Митрич, — поклонилась Федосья Филипповна. — Зараз картошка сварится, и лучка я поджарю.
— А где ж Наташа? — спросил Андрей.
— Побегла искупаться. Она только из района пришла, чего-то в комсомол ее вызывали.
— Подождем Наташу. — Андрей поднялся с табурета. — Я тем временем соберу в дорогу свои пожитки…
В тесноватой своей комнатенке Андрей постоял, посвистал, открыл чемодан и задумался: «А чего в него класть? Что мне нужно? Не тащить же с собой книги, дневники, все эти блокноты, записки, письма?.. Оставлю я все здесь».
Махнув рукой, он вернулся во двор. Федосья Филипповна сидела у плиты. Наташа стояла рядом, расчесывала влажные волосы. Увидев Андрея, она набросила на голову косынку.
— Седайте вечерять, — сказала Федосья Филипповна.
Поужинали молча. Андрей закурил. Солнце зашло. С ерика, тяжело переваливаясь, шли на ночевку утки. По улице с мычанием брели коровы, за ними вздымалась и оседала пыль. С Дона потянуло вечерней прохладой, запахом полыни. На небе засветились первые неяркие звезды. В этот мирный вечер странно было думать, что где-то бушует война, горят города и деревни, тысячами умирают люди.