Совершенная курица
Шрифт:
Господи! Ты из всего вечно затеешь какую-нибудь ужасную историю! Знай, что новый знакомый не хуже старых! Это, наконец, невыносимо! Как ты обращался с Мо- дестой Петровной? Cela n’a pas de nom! A теперь ты начинаешь чернить его... такого божественного зверька!
Я не чернил его, милая... Я бы только хотел знать, что это за зверек... Ты его видела?
Разумеется, видела!
Он приходил?..
Ну, да! Такой робкий, грустный... Скажи, пожалуйста, это очень далеко ехать в Америку?
Очень
Так... Ну, прощай...
Куда ж ты?
Пора... уже поздно... я озябла... Завтра увидимся... Ты завтра приходи, пожалуйста, пораньше... Придешь пораньше?
Приду... Но я хотел бы остаться здесь...
Где здесь?
Во дворе, около курятника... Я бы оберегал тебя...
От кого? От чего?
В случае какой-нибудь опасности...
Что за вздор! Какие же у нас опасности? Нет, нет, иди домой и усни... Ты устал, и тебе непременно надо отдохнуть! Иди, иди домой!..
У меня ведь нет теперь дома, милая,— возразил Фингал, пытаясь улыбнуться. — Ты разве забыла, что я лежал в развалившейся сторожке?..
ну> иди в сторожку! Надо же тебе отдохнуть, наконец! Там тебе будет хорошо... Я хочу, чтобы тебе было хорошо!
О, милая! Не заботься обо мне!.. Позволь мне остаться!
Иди, иди в сторожку! Там тебе будет отлично, а здесь холод, снег!..
Там еще больше холоду... Крыши нет, и меня совсем заносит снегом... А здесь...
Нет, нет, уходи!.. Если любишь меня, уходи! Уйдешь?
Если ты требуешь...
Требую, требую!.. Прощай, прощай... Отдохни хорошенько, слышишь? И завтра рано приходи; придешь?
Приду...
Авдотья Федотовна резво перелетела через плетень и скрылась по направлению к курятнику.
XIII
Повесив голову, опустив хвост и уши, тихо ковылял Фингал по узенькой полевой тропинке к лесу, где стояла разваленная сторожка, служившая ему приютом.
Солнце закатилось, заметно похолодело, и все лужицы быстро затянуло тоненьким, как писчая бумага, льдом, на котором отражался пурпур заката.
Нет, она все-таки жалеет меня! — думал Фингал.— Она все-таки обо мне заботится!.. Она не позволила остаться, но это потому, что она ведь не знает, куда посылала меня на отдых! Нет, мне еще нечего горевать!
Невзирая, однако, на такие отрадные рассуждения, ему было так тошно, что хоть ложись да пропадай.
Повалил снег большими, мягкими хлопьями, и когда он добрался до разваленной сторожки, она уже наполовину была занесена белым сугробом.
Он остановился на пороге, поглядел, но войти не решился и начал кружить между кустами и деревьями.
Он чувствовал, что в сердце его словно вползало какое- то холодное жало и мертвило там прочно гнездившиеся дорогие чувства любви и веры.
Время от времени он, для большей убедительности, громко лаял:
Строго осуждать ее
Но никаким громким лаем нельзя воскресить почившей веры!
Да что ж это со мною? — провыл он, остановившись.— Из меня точно вынули сердце! Как пусто! Создатель! Как пусто! Да не оскорбленное ли это самолюбие так действует?
Он стал себя допытывать, заглядывать во все свои сердечные тайники, но ничего подобного не обрел.
Если, допуская образное выраженье, дорогой образ был напечатлен на его сердце, то теперь он начал как-то стираться сам собою. Напрасно горемычный пес с мучительною тоской пытался восстановить его или хотя остановить процесс дальнейшего сглаживанья — образ все бледнел, все тускнел...
В недоуменьи он огляделся кругом.
Снег перестал падать. Месяц ярко освещал поле, покрытое мягко-сияющею белою пеленою, занесенные сугробами кусты, опушенные деревья. Вдалеке виднелась усадьба, где светились огоньки.
Ему просто стало страшно. С бессознательною надеждой, что близость предмета долгой беззаветной привязанности оживит гаснущее с такою страшною, непонятною быстротою пламя, он пустился к усадьбе, достиг черного двора и очутился у курятника.
Что же?
Великий боже! Как все изменилось!
Он сел на задние лапы и с испугом начал вглядываться в каждый окружающий его предмет.
Всего каких-нибудь два-три часа тому назад этот амбар,
например, казался ему совсем не таким жалким строеньем, как теперь. Неужто этот самый курятник мог когда-нибудь представляться ему в радужном свете?
Хоть бы кто-нибудь прошел или крикнул? Хоть бы что- нибудь упало или зашумело!
Он принялся ходить по двору из угла в угол, машинально везде шаря, словно надеялся отыскать потерянное.
Он испытывал и глубокие огорченья, и сильное горе, и грызущую тоску, но подобного ничего никогда.
Я, кажется, просто умираю! — подумал он и лег около курятника, под плетнем.
Ему припомнилось, как он раз видел в кабинете превосходительства потухающую лампу.
Я, должно быть, как эта лампа, гасну! — вздохнул он.— Какое странное, жуткое ощущение! Гасну... гасну... гасну...
Ему было ни холодно, ни тепло, ни легко, ни тяжело. Яркий свет месяца немножко слепил глаза, но это его не беспокоило.
Г асну... гасну... гасну...— думал он.— Как же жить-то потом?
Этого он никак не мог себе представить...
Вдруг раздался легкий шорох.
Он обрадовался этому звуку, поднялся, насторожил уши...
Шорох, очевидно, происходил в курятнике.
Сердце у него как будто шевельнулось, что его несказанно обрадовало,— хотя шевельнулось не по-старому, но все-таки шевельнулось.