Шрифт:
Марко Вовчок
СОВЕРШЕННАЯ КУРИЦА
(СКАЗКА)
I
Жила-была курица, Авдотья Федотовна, красавица, умная, на все искусница и мастерица, храбрая, добрая, обходительная, ловкая, великодушная, все привлекающая, все побеждающая; по крайней мере, Авдотья Федотовна так думала и нисколько своих мыслей на этот счет не скрывала.
И жила-была лиса, Модеста Петровна, учтивая, предупредительная, чувствительная, самоотверженная; глаза у нее были этакие ласковые, а улыбка трогательная, несколько меланхолическая, как у добродетели, которая
И жил-был пес, Фингал, еще не старый годами, но угрюмый, серьезный, ворчун, который часто лаял, хотя почти никогда не кусался.
Фингал служил прежде у хозяина, который гладил его, когда бывал доволен и весел, и бил, когда ему бывало скучно или на кого досадно, и который в одно прекрасное утро неловким выстрелом из ружья раздробил ему переднюю лапу. Рана, благодаренье небу, зажила, но Фингал остался хром на всю жизнь, на охоту, значит, уже не годился, был отправлен на все четыре стороны и с тех пор жил, как бог дал, без крова и приюта.Этот пес пренесносный!— говорили все и повсюду.
Хорошо еще, что хромота мешает ему рыскать по свету: будь он порезвее, так от него бы житья никому не было! Это верно!
Свет, как видите, был против Фингала.
Но свет не всегда безошибочен в своих заключениях. Фингал это знал и по этому поводу нередко погружался в самые горестные размышления и лаял...
Впрочем, чем далее, тем лай его становился тише и все больше и больше переходил в скромное, жалобное ворчанье, которое можно было принять за вздох измученной, неспокойной, но уже смирившейся твари.
Пес Фингал души не чаял в курице Авдотье Федотовне...
Но тут необходимо сделать отступление и, для уяснения отношений, обозреть кое-что из прошлого.
II
Итак, пес Фингал души не чаял в курице Авдотье Федотовне. Он привязался к ней еще в детстве, когда беспечным щенком Барбоской весело рыскал по двору своих первых наставников и тиранов, супругов Тришкиных, и играл с собственным своим хвостом.
В те дни Авдотья Федотовна была маленьким, поджарым, обдерганным цыпленком, уцелевшим, благодаря своей худобе, от целого выводка, который, вместе с родителями, пошел на угощенье, когда отец Амвросий, наш поп, праздновал женины именины.
У Фингала даже в пору ветреного отрочества сердце отличалось впечатлительностью и нежностью. Он принял горячее участие в тщедушной, трусливой сиротке, ревностно защищал ее от соседней старой косоглазой утки, неистово метался и лаял на каждого показывавшегося ястреба и усердно старался, насколько возможно, скрасить ей жизнь. Стоило пискнуть названной сестрице где-нибудь под забором, Фингал стремглав кидался и вихрем летел на ее
Сиротка, казалось, глубоко ценила эту дружбу, вполне верила ей, но, по свойственной такому нежному созданию мнительности, часто кудахтала:
Ах, Барбоска! Что будет со мной, если ты меня
а
покинешь? Обещай, что ты никогда, никогда не покинешь меня! Что ты всегда будешь мне друг, всегда будешь меня защищать!
Тебя покинуть? Я? Дать тебя в обиду?—восклицал пламенный друг.— Пусть-ка тебя кто тронет!
И при одной этой мысли он заливался неистовым лаем, что, к слову говоря, редко проходило ему даром, потому что хозяйка, боявшаяся, со времени одной пропажи, воров и приучавшая Барбоску стеречь двор наускиваньем на всех входящих в ворота, ловила его и жестоко трепала за фальшивую тревогу.
Так ты меня не бросишь, Барбосочка?
Никогда!
Мы ведь оба сиротки!
Да... да«*.
У меня никого нет, и у тебя никого нет...
~ Да... да...
Сердце Барбоски окончательно подтаивало, слезы выступали на его добрых, темных глазах, и мохнатые уши слегка вздрагивали.
Путь его жизни не сплошь был усеян розами и, хотя свойственное его возрасту легкомыслие скрадывало многие темные стороны, тем не менее кое-какие печали были ему знакомы и кое-какие страдания давали себя знать.
Да,— говорил он, и его верное, преданное сердце и замирало и расширялось,— да, мы оба сироты, мы оба одиноки!.. Мы не знали родительских ласк! Мы не резвились с братьями и сестрами! Я только смутно припоминаю, что была кругом чудесная весна, на которую мы любовались из тесной, темной, грязной конуры, где лежали с матерью и где мать часто тихонько выла над нами... Я даже не могу себе ясно представить мать... Знаю только, что у нее были большие мягкие лапы, тяжелый медный ошейник на шее, длинные шелковистые уши и задушевный голос... Знаю, что она любила нас!
Вдруг одним вечером какие-то руки грубо оторвали меня от нее и унесли... Помню ее жалобный, отчаянный вой, тоненький, пронзительный лай испуганных братьев и сестер... И вот я здесь...
Голос у него прерывался от волнения, и он, желая скрыть это, начинал притворно кашлять и спешил справиться с пробудившеюся грустью, чтобы не опечалить своей дорогой названной сестрицы.
Но были бы мы с тобой вместе, цыпочка, так все будет хорошо! — добавлял он, овладев своими чувствами.
Ах, будущее так темно! — воскликнула однажды цыпочка.
Полно, цыпочка, что за мрачные мысли! Погляди-ка, как солнышко светит!
А что, если меня в кастрюлю? — воскликнула цыпочка.
И я с тобой в кастрюлю, — решительно ответил Барбоска.
Если меня на сковороду?
И я с тобою на сковороду.
Ах, нет...
Да я без тебя не хочу жить!
Ах, я не хочу в кастрюлю, не хочу на сковороду! Ах, лучше...
Что лучше?
Ты бы мог... нет, нет, ничего...
Что я бы мог? Скажи!
Ах, нет, нет...
Скажи, цыпочка! Скажи яснее!