Совершенно секретно

Ингерсолл Ральф

И вдруг в самый разгар сражения, когда все решающие меры были приняты и немцы плотно попали в петлю, которую готовил для них Брэдли, Эйзенхауэр потерял голову. Он потерял ее не совсем по своей вине. Это случилось с ним, когда потеряли голову его английские советники, а Монтгомери впал в панику.

Первое сообщение, которое поступило к нам в штаб от Монтгомери, через офицера связи, — гласило, что англичане вылезут из своих нор и перейдут в наступление на севере, где гунны должны были ослабить свои позиции, чтобы собрать нужные силы для арденнской атаки. Но не прошло и суток, как мы узнали, что вся английская армия отступает.

Оставив на передовой линии лишь слабый заслон, Монтгомери с быстротой, поразительной для человека, бывшего обычно таким осторожным, оттянул главную массу английской Второй и канадской Первой армий из Голландии на оборонительное

полукольцо под Антверпеном, подготовленное для последнего позиционного сражения, которое, как он, по-видимому, считал, ему придется там дать. Одновременно он возопил к Черчиллю в Лондоне, и к заместителю Союзного верховного главнокомандующего главному маршалу авиации Теддеру, и к самому верховному главнокомандующему в Париже, требуя передачи ему командования над американскими войсками, сражавшимися в промежуточном пространстве между ним, Монтгомери, и немцами. Эти американские войска состояли из новой Девятой армии под командованием Симпсона (расположенной вне сектора, подвергавшегося атаке) и Первой армии, находившейся в самом огне.

Вопил не только Монтгомери: американское военное министерство, которому Эйзенхауэр посылал оптимистические сообщения, тоже подняло шум на тему: "Что за чертовщина там у вас происходит!" И это также обрушилось на Эйзенхауэра. Как только Монтгомери возопил о помощи, оборона в Арденнах приобрела характер международной проблемы, и Эйзенхауэру ничего не оставалось, как занять определенную позицию в пользу той или другой стороны.

Эйзенхауэр запросил Брэдли, может ли он остановить немцев. Брэдли ответил:

— Да.

Но Монтгомери возражал на это, что немцы двигаются в направлении к нему — на Антверпен — и он не отвечает ни за что, если ему не будет передано командование всеми войсками, находящимися в промежутке между Антверпеном и наступающим неприятелем.

Монтгомери выдвинул странное утверждение, что немецкая атака, расколов фронт, тем самым разбила Арденны на два поля сражения и на каждом из них должен быть свой особый командующий; пусть Брэдли останется командующим на юге, говорил он, а я, Монтгомери, возьму на себя северный фланг. Я называю это утверждение странным, гак как с чисто военной точки зрения то обстоятельство, что фронт был расколот, еще более настоятельно требовало, чтобы оборонительные силы оставались под единым командованием. По существу, первая цель всего немецкого наступления именно в том и заключалась, чтобы отколоть американские войска от английских. Это классический военный прием — наносить удар на стыке союзных армий, где координация слабее всего. То, чего добивался Монтгомери, означало, таким образом, поднести немцам на серебряном блюде их ближайшую цель — раздельное командование союзников.

При разрешении этой проблемы Эйзенхауэр находился в окружении английских советников, а Монтгомери опирался на поддержку самого английского

премьера. Подчиняясь давлению, верховный главнокомандующий уступил. Не вдаваясь в дальнейшее изучение создавшейся у Брэдли обстановки, он отобрал Первую и Девятую американские армии у американского генерала и передал их Монтгомери.

Самый сильный довод в защиту генерала Эйзенхауэра, какой мне приходилось слышать, заключался в том, что он принял свое решение, находясь в прискорбном заблуждении, не зная, что происходит на фронте. Офицер, стоявший вместе с ним у карты, рассказывает, что его сбили с толку своими сводками офицеры английской разведки, развернувшие перед ним панораму ужасов. Рисовалась картина, как немцы захватывают огромные склады в Льеже, заправляют машины горючим и продолжают путь к морю. С возможностью остановить неприятеля офицеры английской разведки не считались, так как, если допустить, что неприятеля можно задержать, — что в действительности уже было сделано, — то разгром немецкого контрнаступления, бесспорно, являлся делом одного начальника, координирующего действия на обоих флангах. На основе же той картины, которая была ему нарисована, Эйзенхауэр считал, что решение может быть только одно: разделить ответственность между Монтгомери и Брэдли.

Но, даже целиком отдавая дань этой версии, я все-таки не могу понять, почему верховный главнокомандующий столь легко, на основе односторонней информации, согласился принять такое важнейшее решение, ставившее под угрозу исход всей битвы. Он был связан по телефону с генералом Брэдли и выслушал его доклад о действительном положении на фронте, но по своим собственным соображениям предпочел поверить английской разведке, а не американскому командующему.

Мы, в штабе

Брэдли, были возмущены разделением командования. Единственный более или менее основательный довод в пользу такого разделения заключался в том, что телеграфно-телефонная связь между нашим штабом и штабом Первой армии была прервана. Это было совершенно верно, но ведь ровно ничего не случилось с радиосвязью, которая действовала, как всегда, безупречно и бесперебойно. И хотя прямые пути сообщения были перерезаны, офицеры связи в течение всей битвы ездили туда и сюда, делая крюк по кривой. Обеими американскими армиями, одной на севере и другой на юге, можно было лично руководить из центрального пункта на Маасе. Кроме того, планы ведения битвы были уже так или иначе составлены, а Ходжес и Паттон уже получили директивы.

С нашей точки зрения, разделение командования не имело никакого смысла. Битва произвольно раздроблялась на два сражения, и немцы нежданно-негаданно получали возможность разбить две союзных группировки поодиночке, одну за другой. Раньше мы были уверены, что при одновременном ударе Третьей и Первой армий нам удастся оборвать немецкое наступление. Но мы вовсе не были уверены, что это можно сделать теперь, когда нас разрезали надвое.

Насколько я могу судить, история не знает ни одного исключения из правила, гласящего, что участники военного союза с недоверием относятся к мотивам своих партнеров и критикуют действия друг друга. Английская критика Эйзенхауэра, Брэдли и генералов Брэдли (а также и действий американских войск под их командованием), которых обвиняли в том, что они дали развернуться немецкому контрнаступлению, нашла открытое выражение на совещаниях в английском штабе. Этой критике предстояло попасть потом и в лондонскую печать. Но если нас привело в ужас решение Эйзенхауэра передать в разгар битвы две из наших армий Монтгомери, то я уверен, что такие же чувства переживал и штаб Монтгомери, когда там увидели на оперативной карте распоротый американский фронт и когда в образовавшееся отверстие хлынули затем немецкие войска.

Во Франции англичане все время обвиняли Брэдли в излишней смелости. Отчаянная удаль Паттона ставила, по их мнению, под угрозу все дело союзников. Разве он не закусил удила после Сен-Ло, забыв о флангах, не думая о снабжении? И если Паттон добился своего, то его английские критики склонны были видеть в этом только подтверждение их мысли, что этот сумасшедший американец ни черта не смыслит в военном деле, и одержал успех только благодаря фантастическому везению.

Нетерпение и стремительность американцев, их уверенность и оптимизм, их нежелание признавать, что нельзя отваживаться на невозможное, — все это, я знаю, беспокоило английское верховное командование.

Там, должно быть, не раз задавали себе вопрос, не оказались ли англичане по воле истории в союзе с людьми, которых в худшем случае надо считать сумасшедшими, а в лучшем — прирожденными оптимистами, чья вера зиждется на невежестве и тщеславии.

Такова была позиция англичан, с кем бы из них вы ни имели дело; она только проявлялась в различных формах — в осторожном оксфордском стиле имперского генерального штаба и в визгливых воплях Монтгомери. Она вносила раскол на всех конференциях, разрабатывавших дальнейшие планы после кампании в Африке; она отчетливо проявлялась в английском отношении к «Джонни-новичкам», которым, по глупости, так не терпелось промочить ноги и сложить голову на берегах Франции. И в высших и в низших кругах англичане были буквально потрясены тем легкомыслием, с которым мы использовали победу при Сен-Ло, когда мы наводнили Северную Францию нашими танковыми силами, не считаясь как будто ни, с возможностью, ни с вероятными последствиями контрмер, способных отрезать эти силы.

Чертовски везет этим американцам, они даже не знали, чем они рискуют!

Когда, в конце концов, в Арденнах американские генералы столкнулись с тем "предусмотренным риском", о котором они так бойко разговаривали, в хмурых усмешках англичан можно было ясно прочесть: "Я ведь это предсказывал". Не подлежит никакому сомнению, что первой реакцией англичан на арденнский прорыв была мысль: ну, вот они и допрыгались, вот прямой результат их военной неопытности! Весьма возможно, они действительно думали, что на них падает задача спасти положение; на карту было поставлено все предприятие на континенте. Чем иначе объяснить стремительное отступление Монтгомери к Антверпену и настоятельные требования английского правительства, чтобы Эйзенхауэр передал американские армии Монтгомери в надежде, что фельдмаршал спасет хоть что-нибудь от катастрофы?